Неточные совпадения
— Милостивый государь, милостивый государь! — воскликнул Мармеладов, оправившись, — о государь мой, вам, может
быть, все это в смех, как и прочим, и только беспокою я вас глупостию всех этих мизерных подробностей домашней
жизни моей, ну а мне не в смех!
И в продолжение всего того райского дня моей
жизни и всего того вечера я и сам в мечтаниях летучих препровождал: и, то
есть, как я это все устрою, и ребятишек одену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную от бесчестья в лоно семьи возвращу…
— Пропил! всё, всё пропил! — кричала в отчаянии бедная женщина, — и платье не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала на детей). О, треклятая
жизнь! А вам, вам не стыдно, — вдруг набросилась она на Раскольникова, — из кабака! Ты с ним
пил? Ты тоже с ним
пил! Вон!
Ну как же-с, счастье его может устроить, в университете содержать, компаньоном сделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии
будет, почетным, уважаемым, а может
быть, даже славным человеком окончит
жизнь!
«Или отказаться от
жизни совсем! — вскричал он вдруг в исступлении, — послушно принять судьбу, как она
есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действовать, жить и любить!»
Это
была девушка… впрочем, она мне даже нравилась… хотя я и не
был влюблен… одним словом, молодость, то
есть я хочу сказать, что хозяйка мне делала тогда много кредиту и я вел отчасти такую
жизнь… я очень
был легкомыслен…
Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы то ни
было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и
будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем
было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае
жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно
было поставить, — а кругом
будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю
жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
— То-то и
есть, что они все так делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро,
жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят. Не все же такие, как вы, хитрецы. Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
— Не понимаете вы меня! — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, махнув рукой. — Да и за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный, под лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука
была. Ведь он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да в кабак носил, ихнюю да мою
жизнь в кабаке извел! И слава богу, что помирает! Убытку меньше!
«Довольно! — произнес он решительно и торжественно, — прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!..
Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя
жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и — довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. — А ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!
Да он и сам не знал; ему, как хватавшемуся за соломинку, вдруг показалось, что и ему «можно жить, что
есть еще
жизнь, что не умерла его
жизнь вместе с старой старухой».
Правда не уйдет, а жизнь-то заколотить можно; примеры
были.
По наблюдениям же его, болезнь пациента, кроме дурной материальной обстановки последних месяцев
жизни, имеет еще некоторые нравственные причины, «
есть, так сказать, продукт многих сложных нравственных и материальных влияний, тревог, опасений, забот, некоторых идей… и прочего».
По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием
жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже
был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству.
Нет, мне
жизнь однажды дается, и никогда ее больше не
будет: я не хочу дожидаться „всеобщего счастья“.
— Н… нет, видел, один только раз в
жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня
был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел
было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек
есть наиболее земной человек, а стало
быть, должен жить одною здешнею
жизнью, для полноты и для порядка.
— Как! — вспыхнула Дуня, — я ставлю ваш интерес рядом со всем, что до сих пор
было мне драгоценно в
жизни, что до сих пор составляло всю мою
жизнь, и вдруг вы обижаетесь за то, что я даю вам мало цены!
Тут являлось даже несколько более того, о чем он мечтал: явилась девушка гордая, характерная, добродетельная, воспитанием и развитием выше его (он чувствовал это), и такое-то существо
будет рабски благодарно ему всю
жизнь за его подвиг и благоговейно уничтожится перед ним, а он-то
будет безгранично и всецело владычествовать!..
В коридоре
было темно; они стояли возле лампы. С минуту они смотрели друг на друга молча. Разумихин всю
жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.
— Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила
жизнь… свою (это все равно!) Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало
быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!
— Я не знаю-с. Это только она сегодня-с так… это раз в
жизни… ей уж очень хотелось помянуть, честь оказать, память… а она очень умная-с. А впрочем, как вам угодно-с, и я очень, очень, очень
буду… они все
будут вам… и вас бог-с… и сироты-с…
От природы
была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в мире и радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в
жизни, самая малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать все, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену.
Я просто убил; для себя убил, для себя одного; а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю
жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно
было быть!..
Да, он почувствовал еще раз, что, может
быть, действительно возненавидит Соню, и именно теперь, когда сделал ее несчастнее. «Зачем ходил он к ней просить ее слез? Зачем ему так необходимо заедать ее
жизнь? О, подлость!
Если б возможно
было уйти куда-нибудь в эту минуту и остаться совсем одному, хотя бы на всю
жизнь, то он почел бы себя счастливым.
— Эй,
жизнью не брезгайте! — продолжал Порфирий, — много ее впереди еще
будет. Как не надо сбавки, как не надо! Нетерпеливый вы человек!
А вы — другая статья: вам бог
жизнь приготовил (а кто знает, может, и у вас так только дымом пройдет, ничего не
будет).
Ушли все на минуту, мы с нею как
есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она
будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю
жизнь, всякую минуту своей
жизни, всем, всем пожертвует, а за все это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
Я же
буду ваш раб… всю
жизнь… я вот здесь
буду ждать…
(Эта женщина никогда не делала вопросов прямых, а всегда пускала в ход сперва улыбки и потирания рук, а потом, если надо
было что-нибудь узнать непременно и верно, например: когда угодно
будет Аркадию Ивановичу назначить свадьбу, то начинала любопытнейшими и почти жадными вопросами о Париже и о тамошней придворной
жизни и разве потом уже доходила по порядку и до третьей линии Васильевского острова.)
Тут вспомнил кстати и о — кове мосте, и о Малой Неве, и ему опять как бы стало холодно, как давеча, когда он стоял над водой. «Никогда в
жизнь мою не любил я воды, даже в пейзажах, — подумал он вновь и вдруг опять усмехнулся на одну странную мысль: ведь вот, кажется, теперь бы должно
быть все равно насчет этой эстетики и комфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно зверь, который непременно место себе выбирает… в подобном же случае.
— Слава богу! А как мы боялись именно этого, я и Софья Семеновна! Стало
быть, ты в
жизнь еще веруешь: слава богу, слава богу!
Не плачь обо мне: я постараюсь
быть и мужественным и честным, всю
жизнь, хоть я и убийца.
В молодой и горячей голове Разумихина твердо укрепился проект положить в будущие три-четыре года, по возможности, хоть начало будущего состояния, скопить хоть несколько денег и переехать в Сибирь, где почва богата во всех отношениях, а работников, людей и капиталов мало; там поселиться в том самом городе, где
будет Родя, и… всем вместе начать новую
жизнь.
Письма Сони
были наполняемы самою обыденною действительностью, самым простым и ясным описанием всей обстановки каторжной
жизни Раскольникова.
Вместо попыток разъяснения его душевного настроения и вообще всей внутренней его
жизни стояли одни факты, то
есть собственные слова его, подробные известия о состоянии его здоровья, чего он пожелал тогда-то при свидании, о чем попросил ее, что поручил ей, и прочее.
Он
был болен уже давно; но не ужасы каторжной
жизни, не работы, не пища, не бритая голова, не лоскутное платье сломили его: о! что ему
было до всех этих мук и истязаний!
Платье его
было тепло и приспособлено к его образу
жизни.
Он с мучением задавал себе этот вопрос и не мог понять, что уж и тогда, когда стоял над рекой, может
быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло
быть предвестником будущего перелома в
жизни его, будущего воскресения его, будущего нового взгляда на
жизнь.
Спастись во всем мире могли только несколько человек, это
были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую
жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса.
Они хотели
было говорить, но не могли. Слезы стояли в их глазах. Они оба
были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую
жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники
жизни для сердца другого.
Да и что такое эти все, все муки прошлого! Всё, даже преступление его, даже приговор и ссылка казались ему теперь, в первом порыве, каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом. Он, впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать, сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила
жизнь, и в сознании должно
было выработаться что-то совершенно другое.
Она тоже весь этот день
была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она
была до того счастлива, что почти испугалась своего счастия. Семь лет, толькосемь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы
были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая
жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…