Неточные совпадения
Небольшая комната, в которую прошел молодой человек,
с желтыми обоями, геранями и кисейными занавесками
на окнах,
была в эту
минуту ярко освещена заходящим солнцем.
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе
с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну
минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в каком бы то ни
было, и, несмотря
на всю грязь обстановки, он
с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он увидел, что там,
на стенных часах, уже десять
минут восьмого. Надо
было и торопиться, и в то же время сделать крюк: подойти к дому в обход,
с другой стороны…
Старуха взглянула
было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло
с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она так, не говори ни слова еще
с полминуты, то он бы убежал от нее.
Вдруг послышалось, что в комнате, где
была старуха, ходят. Он остановился и притих, как мертвый. Но все
было тихо, стало
быть померещилось. Вдруг явственно послышался легкий крик или как будто кто-то тихо и отрывисто простонал и замолчал. Затем опять мертвая тишина,
с минуту или
с две. Он сидел
на корточках у сундука и ждал, едва переводя дух, но вдруг вскочил, схватил топор и выбежал из спальни.
«Стало
быть, не оставил же еще совсем разум, стало
быть,
есть же соображение и память, коли сам спохватился и догадался! — подумал он
с торжеством, глубоко и радостно вздохнув всею грудью, — просто слабосилие лихорадочное, бред
на минуту», — и он вырвал всю подкладку из левого кармана панталон.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал
с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что
с ним, стало
быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже
на опыте, что всего менее расположен, в эту
минуту, сходиться лицом к лицу
с кем бы то ни
было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы
на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
Она сошла вниз и
минуты через две воротилась
с водой в белой глиняной кружке; но он уже не помнил, что
было дальше. Помнил только, как отхлебнул один глоток холодной воды и пролил из кружки
на грудь. Затем наступило беспамятство.
Слушай внимательно: и дворник, и Кох, и Пестряков, и другой дворник, и жена первого дворника, и мещанка, что о ту пору у ней в дворницкой сидела, и надворный советник Крюков, который в эту самую
минуту с извозчика встал и в подворотню входил об руку
с дамою, — все, то
есть восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил Дмитрия к земле, лежал
на нем и его тузил, а тот ему в волосы вцепился и тоже тузил.
В контору надо
было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она
была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может
быть, безо всякой цели, а может
быть, чтобы хоть
минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то
на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот.
С того вечера он здесь не
был и мимо не проходил.
Раскольников сказал ей свое имя, дал адрес и обещался завтра же непременно зайти. Девочка ушла в совершенном от него восторге.
Был час одиннадцатый, когда он вышел
на улицу. Через пять
минут он стоял
на мосту, ровно
на том самом месте,
с которого давеча бросилась женщина.
— А я так даже подивился
на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять
минут уже успел потерять нитку разговора
с своим больным. — Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем
будет как прежде, то
есть как
было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты
были? — прибавил он
с осторожною улыбкой, как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
Тихим, ослабевшим шагом,
с дрожащими коленами и как бы ужасно озябший, воротился Раскольников назад и поднялся в свою каморку. Он снял и положил фуражку
на стол и
минут десять стоял подле, неподвижно. Затем в бессилии лег
на диван и болезненно,
с слабым стоном, протянулся
на нем; глаза его
были закрыты. Так пролежал он
с полчаса.
Прошло
минут с десять.
Было еще светло, но уже вечерело. В комнате
была совершенная тишина. Даже
с лестницы не приносилось ни одного звука. Только жужжала и билась какая-то большая муха, ударяясь
с налета об стекло. Наконец, это стало невыносимо: Раскольников вдруг приподнялся и сел
на диване.
В коридоре
было темно; они стояли возле лампы.
С минуту они смотрели друг
на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту
минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался
с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое
с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.
Да оставь я иного-то господина совсем одного: не бери я его и не беспокой, но чтоб знал он каждый час и каждую
минуту, или по крайней мере подозревал, что я все знаю, всю подноготную, и денно и нощно слежу за ним, неусыпно его сторожу, и
будь он у меня сознательно под вечным подозрением и страхом, так ведь, ей-богу, закружится, право-с, сам придет, да, пожалуй, еще и наделает чего-нибудь, что уже
на дважды два походить
будет, так сказать, математический вид
будет иметь, — оно и приятно-с.
Может
быть, он бы
с удовольствием бросил все и ушел, но в настоящую
минуту это
было почти невозможно; это значило прямо сознаться в справедливости взводимых
на него обвинений и в том, что он действительно оклеветал Софью Семеновну.
В раздумье остановился он перед дверью
с странным вопросом: «Надо ли сказывать, кто убил Лизавету?» Вопрос
был странный, потому что он вдруг, в то же время, почувствовал, что не только нельзя не сказать, но даже и отдалить эту
минуту, хотя
на время, невозможно.
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через
минуту,
с бесконечным мучением смотря
на нее, — вот ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, — ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и
на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче
будет!» И можешь ты любить такого подлеца?
— Не сердись, брат, я только
на одну
минуту, — сказала Дуня. Выражение лица ее
было задумчивое, но не суровое. Взгляд
был ясный и тихий. Он видел, что и эта
с любовью пришла к нему.
Но только что он отворил дверь в сени, как вдруг столкнулся
с самим Порфирием. Тот входил к нему. Раскольников остолбенел
на одну
минуту. Странно, он не очень удивился Порфирию и почти его не испугался. Он только вздрогнул, но быстро, мгновенно приготовился. «Может
быть, развязка! Но как же это он подошел тихонько, как кошка, и я ничего не слыхал? Неужели подслушивал?»
Ушли все
на минуту, мы
с нею как
есть одни остались, вдруг бросается мне
на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она
будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь, всякую
минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за все это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика
с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
Свидригайлов
был, однако, не очень много хмелен; в голову только
на мгновение ударило, хмель же отходил
с каждою
минутой.
Да, он
был рад, он
был очень рад, что никого не
было, что они
были наедине
с матерью. Как бы за все это ужасное время разом размягчилось его сердце. Он упал перед нею, он ноги ей целовал, и оба, обнявшись, плакали. И она не удивлялась и не расспрашивала
на этот раз. Она уже давно понимала, что
с сыном что-то ужасное происходит, а теперь приспела какая-то страшная для него
минута.
Он подошел к столу, взял одну толстую запыленную книгу, развернул ее и вынул заложенный между листами маленький портретик, акварелью,
на слоновой кости. Это
был портрет хозяйкиной дочери, его бывшей невесты, умершей в горячке, той самой странной девушки, которая хотела идти в монастырь.
С минуту он всматривался в это выразительное и болезненное личико, поцеловал портрет и передал Дунечке.
Соня в изумлении смотрела
на него. Странен показался ей этот тон; холодная дрожь прошла
было по ее телу, но чрез
минуту она догадалась, что и тон и слова эти — все
было напускное. Он и говорил-то
с нею, глядя как-то в угол и точно избегая заглянуть ей прямо в лицо.
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и все лицо ее помертвело. Она вскочила
с места и, задрожав, смотрела
на него. Но тотчас же, в тот же миг она все поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не
было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее, и что настала же, наконец, эта
минута…