Неточные совпадения
Я записываю лишь события, уклоняясь всеми силами
от всего постороннего, а главное —
от литературных красот; литератор пишет тридцать лет и в конце совсем не
знает, для чего он писал столько лет.
Но объяснить, кого я встретил, так, заранее, когда никто ничего не
знает, будет пошло; даже, я думаю, и тон этот пошл: дав себе слово уклоняться
от литературных красот, я с первой строки впадаю в эти красоты.
О вероятном прибытии дочери мой князь еще не
знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же
узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая
от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова дома не было.
Я уже
знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете минуты три и ни на одну секунду не отрывал глаз
от ее лица. Но если б я не
знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
Я хоть не заливался хохотом и был серьезен, но хохотал внутри, — хохотал не то что
от восторга, а сам не
знаю отчего, немного задыхался.
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один, ни
от кого не зависеть (не беспокойтесь, я
знаю возражения) и ничего не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше
знать ничего не хочу.
Но я
знал от Марьи Ивановны, жены Николая Семеновича, у которого я прожил столько лет, когда ходил в гимназию, — и которая была родной племянницей, воспитанницей и любимицей Андроникова, что Крафту даже «поручено» передать мне нечто.
— Я удивляюсь, как Марья Ивановна вам не передала всего сама; она могла обо всем слышать
от покойного Андроникова и, разумеется, слышала и
знает, может быть, больше меня.
— Я так и предчувствовал, — сказал я, — что
от вас все-таки не
узнаю вполне. Остается одна надежда на Ахмакову. На нее-то я и надеялся. Может быть, пойду к ней, а может быть, нет.
Выйдя тогда
от Дергачева (к которому Бог
знает зачем меня сунуло), я подошел к Васину и, в порыве восторженности, расхвалил его.
И она
узнает —
узнает и сядет подле меня сама, покорная, робкая, ласковая, ища моего взгляда, радостная
от моей улыбки…» Я нарочно вставляю эти ранние картинки, чтоб ярче выразить мысль; но картинки бледны и, может быть, тривиальны.
И
знайте, что мне именно нужна моя порочная воля вся, — единственно чтоб доказать самому себе, что я в силах
от нее отказаться.
Очень доволен был и еще один молодой парень, ужасно глупый и ужасно много говоривший, одетый по-немецки и
от которого весьма скверно пахло, — лакей, как я
узнал после; этот с пившим молодым человеком даже подружился и при каждой остановке поезда поднимал его приглашением: «Теперь пора водку пить» — и оба выходили обнявшись.
— Я не
знаю, что выражает мое лицо, но я никак не ожидал
от мамы, что она расскажет вам про эти деньги, тогда как я так просил ее, — поглядел я на мать, засверкав глазами. Не могу выразить, как я был обижен.
— Ничего я не помню и не
знаю, но только что-то осталось
от вашего лица у меня в сердце на всю жизнь, и, кроме того, осталось знание, что вы моя мать.
Тут я вам сообщил, что у Андроникова все очень много читают, а барышни
знают много стихов наизусть, а из «Горе
от ума» так промеж себя разыгрывают сцены, и что всю прошлую неделю все читали по вечерам вместе, вслух, «Записки охотника», а что я больше всего люблю басни Крылова и наизусть
знаю.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал
от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не
знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может быть, и
от внезапной догадки, что он пришел ко мне, надеясь
узнать: не осталось ли у Марьи Ивановны еще писем Андроникова? Что он должен был искать этих писем и ищет их — это я
знал. Но кто
знает, может быть тогда, именно в ту минуту, я ужасно ошибся! И кто
знает, может быть, я же, этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?
Я вдруг и неожиданно увидал, что он уж давно
знает, кто я такой, и, может быть, очень многое еще
знает. Не понимаю только, зачем я вдруг покраснел и глупейшим образом смотрел, не отводя
от него глаз. Он видимо торжествовал, он весело смотрел на меня, точно в чем-то хитрейшим образом поймал и уличил меня.
— О, вернулся еще вчера, я сейчас у него была… Я именно и пришла к вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я хотела вас попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так как вы всех
знаете, нельзя ли
узнать хоть в бумагах его, потому что непременно теперь
от него остались бумаги, так к кому ж они теперь
от него пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки попадут? Я вашего совета прибежала спросить.
— Вот это письмо, — ответил я. — Объяснять считаю ненужным: оно идет
от Крафта, а тому досталось
от покойного Андроникова. По содержанию
узнаете. Прибавлю, что никто в целом мире не
знает теперь об этом письме, кроме меня, потому что Крафт, передав мне вчера это письмо, только что я вышел
от него, застрелился…
— Стебельков, — продолжал он, — слишком вверяется иногда своему практическому здравомыслию, а потому и спешит сделать вывод сообразно с своей логикой, нередко весьма проницательной; между тем происшествие может иметь на деле гораздо более фантастический и неожиданный колорит, взяв во внимание действующих лиц. Так случилось и тут:
зная дело отчасти, он заключил, что ребенок принадлежит Версилову; и однако, ребенок не
от Версилова.
Я пристал к нему, и вот что
узнал, к большому моему удивлению: ребенок был
от князя Сергея Сокольского. Лидия Ахмакова, вследствие ли болезни или просто по фантастичности характера, действовала иногда как помешанная. Она увлеклась князем еще до Версилова, а князь «не затруднился принять ее любовь», выразился Васин. Связь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и Лидия прогнала
от себя князя, «чему, кажется, тот был рад».
— Про это я ничего не
знаю, — заключил Васин. — Лидия Ахмакова умерла недели две спустя после своего разрешения; что тут случилось — не
знаю. Князь, только лишь возвратясь из Парижа,
узнал, что был ребенок, и, кажется, сначала не поверил, что
от него… Вообще, эту историю со всех сторон держат в секрете даже до сих пор.
Помню, как он стряпал мне тогда постель, тоже на диване и потихоньку
от тетки, предполагая почему-то, что та рассердится,
узнав, что к нему ходят ночевать товарищи.
Да и все в ней отзывалось какой-то желтизной: кожа на лице и руках походила на пергамент; темненькое платье ее
от ветхости тоже совсем пожелтело, а один ноготь, на указательном пальце правой руки, не
знаю почему, был залеплен желтым воском тщательно и аккуратно.
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «
Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы
от него, может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю: «Почему, Оля,
от благородного и богатого человека благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
— Как не
знать. Крафт третьего дня для того и повел меня к себе…
от тех господ, чтоб передать мне это письмо, а я вчера передал Версилову.
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не
знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а
от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
— Да ведь вот же и тебя не
знал, а ведь
знаю же теперь всю. Всю в одну минуту
узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь
знаешь, что Версилов отказался
от наследства?
От стыда ли это все было или
от какой-то юношеской глупости — не
знаю.
— Я не
знаю, в каком смысле вы сказали про масонство, — ответил он, — впрочем, если даже русский князь отрекается
от такой идеи, то, разумеется, еще не наступило ей время. Идея чести и просвещения, как завет всякого, кто хочет присоединиться к сословию, незамкнутому и обновляемому беспрерывно, — конечно утопия, но почему же невозможная? Если живет эта мысль хотя лишь в немногих головах, то она еще не погибла, а светит, как огненная точка в глубокой тьме.
Я отлично
знал, что Лиза у Столбеевой бывала и изредка посещала потом бедную Дарью Онисимовну, которую все у нас очень полюбили; но тогда, вдруг, после этого, впрочем, чрезвычайно дельного заявления князя и особенно после глупой выходки Стебелькова, а может быть и потому, что меня сейчас назвали князем, я вдруг
от всего этого весь покраснел.
— Лиза, я сам
знаю, но… Я
знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что не выйду
от вас…
— Я теперь
от Анны Андреевны, а у князя Николая Ивановича вовсе не был… и вы это
знали, — вдруг прибавил я.
— Для того, — проговорила она медленно и вполголоса. — Простите меня, я была виновата, — прибавила она вдруг, слегка приподымая ко мне руки. Я никак не ожидал этого. Я всего ожидал, но только не этих двух слов; даже
от нее, которую
знал уже.
— Не отвечайте больше, не удостоивайте меня ответом! Я ведь
знаю, что такие вопросы
от меня невозможны! Я хотел лишь
знать, достоин он или нет, но я про него
узнаю сам.
— Что вы? — так и остановился я на месте, — а откуда ж она
узнать могла? А впрочем, что ж я? разумеется, она могла
узнать раньше моего, но ведь представьте себе: она выслушала
от меня как совершенную новость! Впрочем… впрочем, что ж я? да здравствует широкость! Надо широко допускать характеры, так ли? Я бы, например, тотчас все разболтал, а она запрет в табакерку… И пусть, и пусть, тем не менее она — прелестнейшее существо и превосходнейший характер!
О том, что вышло, — про то я
знаю: о вашей обоюдной вражде и о вашем отвращении, так сказать, обоюдном друг
от друга я
знаю, слышал, слишком слышал, еще в Москве слышал; но ведь именно тут прежде всего выпрыгивает наружу факт ожесточенного отвращения, ожесточенность неприязни, именно нелюбви, а Анна Андреевна вдруг задает вам: «Любите ли?» Неужели она так плохо рансеньирована?
— Ты, может быть, не
знаешь? я люблю иногда
от скуки…
от ужасной душевной скуки… заходить в разные вот эти клоаки.
Он беспрерывно меня перебивал, чуть лишь я раскрывал рот, чтоб начать мой рассказ, и начинал говорить совершенно какой-нибудь особенный и не идущий вздор; говорил возбужденно, весело; смеялся Бог
знает чему и даже хихикал, чего я
от него никогда не видывал.
Теперь мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту,
зная, что она ни за что не уйдет
от него, и все это для большей полноты наслаждения.
— Посмеете ли вы сказать, — свирепо и раздельно, как по складам, проговорил он, — что, брав мои деньги весь месяц, вы не
знали, что ваша сестра
от меня беременна?
— Да? Когда же это было? И
от кого ты именно слышал? — с любопытством осведомился он. Я рассказал все, что
знал.
В этих акциях он тут — тоже какой-то участник, ездил потом
от того господина в Гамбурге ко мне, с пустяками разумеется, и я даже сам не
знал, для чего, об акциях и помину не было…
— Успокойтесь же, — встал я, захватывая шляпу, — лягте спать, это — первое. А князь Николай Иванович ни за что не откажет, особенно теперь на радостях. Вы
знаете тамошнюю-то историю? Неужто нет? Я слышал дикую вещь, что он женится; это — секрет, но не
от вас, разумеется.
Удивительно каким образом, но Стебельков уже все
знал об Анне Андреевне, и даже в подробностях; не описываю его разговора и жестов, но он был в восторге, в исступлении восторга
от «художественности подвига».
— А вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда
от ревности да
от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты еще не
знал про него, каков он есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет. Сам под секиру лезет! Да лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
Потом, уже спустя много лет, я
узнал, что она тогда, оставшись без Версилова, уехавшего вдруг за границу, прибыла в Москву на свои жалкие средства самовольно, почти украдкой
от тех, которым поручено было тогда о ней попечение, и это единственно чтоб со мной повидаться.
Кто
знает, может быть, мне очень хотелось тоже не скрыть
от нее, что визит ее меня даже перед товарищами стыдит; хоть капельку показать ей это, чтоб поняла: «Вот, дескать, ты меня срамишь и даже сама не понимаешь того».