Неточные совпадения
— Ах, Татьяна Павловна, зачем бы вам так с ним теперь!
Да вы шутите, может, а? — прибавила мать, приметив что-то вроде улыбки на лице Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань и впрямь иногда нельзя было принять за серьезное, но улыбнулась она (если только улыбнулась), конечно, лишь на мать,
потому что ужасно любила ее доброту и уж без сомнения заметила, как в
ту минуту она была счастлива моею покорностью.
— Вот мама посылает тебе твои шестьдесят рублей и опять просит извинить ее за
то, что сказала про них Андрею Петровичу,
да еще двадцать рублей. Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят; мама говорит, что больше тридцати с тебя никак нельзя взять,
потому что пятидесяти на тебя не вышло, и двадцать рублей посылает сдачи.
— Пожалуйста, без театральных жестов — сделайте одолжение. Я знаю, что
то, что я делаю, — подло, что я — мот, игрок, может быть, вор…
да, вор,
потому что я проигрываю деньги семейства, но я вовсе не хочу надо мной судей. Не хочу и не допускаю. Я — сам себе суд. И к чему двусмысленности? Если он мне хотел высказать,
то и говори прямо, а не пророчь сумбур туманный. Но, чтоб сказать это мне, надо право иметь, надо самому быть честным…
—
Да я не умела как и сказать, — улыбнулась она, —
то есть я и сумела бы, — улыбнулась она опять, — но как-то становилось все совестно…
потому что я действительно вначале вас только для этого «привлекала», как вы выразились, ну а потом мне очень скоро стало противно… и надоело мне все это притворство, уверяю вас! — прибавила она с горьким чувством, —
да и все эти хлопоты тоже!
Да и намека такого не могло быть,
потому что в
ту минуту я ровнешенько ничего не знал.
О
да, она допустила меня высказаться при Татьяне, она допустила Татьяну, она знала, что тут сидит и подслушивает Татьяна (
потому что
та не могла не подслушивать), она знала, что
та надо мной смеется, — это ужасно, ужасно!
Да, эта последняя мысль вырвалась у меня тогда, и я даже не заметил ее. Вот какие мысли, последовательно одна за другой, пронеслись тогда в моей голове, и я был чистосердечен тогда с собой: я не лукавил, не обманывал сам себя; и если чего не осмыслил тогда в
ту минуту,
то потому лишь, что ума недостало, а не из иезуитства пред самим собой.
Но он не успел ответить,
да и вряд ли бы что ответил,
потому что стоял передо мной как истукан все с
тою же болезненною улыбкой и неподвижным взглядом; но вдруг отворилась дверь, и вошла Лиза. Она почти обмерла, увидев нас вместе.
Оставим это, друг мой; а «вериги» мои — вздор; не беспокойся об них.
Да еще вот что: ты знаешь, что я на язык стыдлив и трезв; если разговорился теперь,
то это… от разных чувств и
потому что — с тобой; другому я никому и никогда не скажу. Это прибавляю, чтобы тебя успокоить.
Все это я таил с
тех самых пор в моем сердце, а теперь пришло время и — я подвожу итог. Но опять-таки и в последний раз: я, может быть, на целую половину или даже на семьдесят пять процентов налгал на себя! В
ту ночь я ненавидел ее, как исступленный, а потом как разбушевавшийся пьяный. Я сказал уже, что это был хаос чувств и ощущений, в котором я сам ничего разобрать не мог. Но, все равно, их надо было высказать,
потому что хоть часть этих чувств
да была же наверно.
Да, я — побочный сын и, может быть, действительно хотел отмстить за
то, что побочный сын, и действительно, может быть, какому-то Черту Ивановичу,
потому что сам черт тут не найдет виноватого; но вспомните, что я отверг союз с мерзавцами и победил свои страсти!
Да и не до
того нам было; мы говорили без умолку,
потому что было о чем, так что я, например, на исчезновение Марьи совсем почти и не обратил внимания; прошу читателя и это запомнить.
Неточные совпадения
Базары опустели, продавать было нечего,
да и некому,
потому что город обезлюдел. «Кои померли, — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда». А бригадир между
тем все не прекращал своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили на бригадиров двор.
Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли — на
том основании, что «Орел
да Кромы — первые воры», — или шуянину — на
том основании, что он «в Питере бывал, на полу сыпал и тут не упал», но наконец предпочел орловца,
потому что он принадлежал к древнему роду «Проломленных Голов».
Ни разу не пришло ему на мысль: а что, кабы сим благополучным людям
да кровь пустить? напротив
того, наблюдая из окон дома Распоповой, как обыватели бродят, переваливаясь, по улицам, он даже задавал себе вопрос: не
потому ли люди сии и благополучны, что никакого сорта законы не тревожат их?
—
Да, это всё может быть верно и остроумно… Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей
темы и
потому спокойно и неторопливо. — Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом.
То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, — это бесчестно?
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину,
да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он,
потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в
то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.