Неточные совпадения
— Cher, cher enfant! — восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я сам было заплакал черт знает
с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь, как пишу, у меня краска в лице), — милый друг, ты мне теперь как родной; ты мне в этот месяц стал как кусок моего собственного
сердца!
Мало опровергнуть прекрасную идею, надо заменить ее равносильным прекрасным; не то я, не желая ни за что расставаться
с моим чувством, опровергну в моем
сердце опровержение, хотя бы насильно, что бы там они ни сказали.
Были, разумеется, и дети, как я, но я уже ни на что не смотрел, а ждал
с замиранием
сердца представления.
Я думаю, если б мы
с тобой, здесь теперь, раз или два погромче рассмеялись, то поселили бы восторг в их робких
сердцах.
«Наконец-то и он посмотрел на меня серьезно!» — подумал я
с замиранием
сердца.
С самого того разу, как ее в этом подлом доме оскорбили, помутилось у ней
сердце… и ум.
Одно только слово, — прокричал я, уже схватив чемодан, — если я сейчас к вам опять «кинулся на шею», то единственно потому, что, когда я вошел, вы
с таким искренним удовольствием сообщили мне этот факт и «обрадовались», что я успел вас застать, и это после давешнего «дебюта»; этим искренним удовольствием вы разом перевернули мое «юное
сердце» опять в вашу сторону.
Впрочем, нет, не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское
сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома есть нечего.
Желание соврать,
с целью осчастливить своего ближнего, ты встретишь даже и в самом порядочном нашем обществе, ибо все мы страдаем этою невоздержанностью
сердец наших.
— А я очень рада, что вы именно теперь так говорите, —
с значением ответила она мне. Я должен сказать, что она никогда не заговаривала со мной о моей беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся, хотя, я знал это, она обо всем этом не только знала, но даже стороной расспрашивала. Так что теперь это было вроде первого намека, и —
сердце мое еще более повернулось к ней.
— Ну, а если эта красавица обратит на него внимание, несмотря на то что он так ничтожен, стоит в углу и злится, потому что «маленький», и вдруг предпочтет его всей толпе окружающих ее обожателей, что тогда? — спросил я вдруг
с самым смелым и вызывающим видом.
Сердце мое застучало.
Теперь я боюсь и рассказывать. Все это было давно; но все это и теперь для меня как мираж. Как могла бы такая женщина назначить свидание такому гнусному тогдашнему мальчишке, каким был я? — вот что было
с первого взгляда! Когда я, оставив Лизу, помчался и у меня застучало
сердце, я прямо подумал, что я сошел
с ума: идея о назначенном свидании показалась мне вдруг такою яркою нелепостью, что не было возможности верить. И что же, я совсем не сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость, тем пуще я верил.
Я пустился домой; в моей душе был восторг. Все мелькало в уме, как вихрь, а
сердце было полно. Подъезжая к дому мамы, я вспомнил вдруг о Лизиной неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном слове давеча, и у меня вдруг заныло за них всех
сердце! «Как у них у всех жестко на
сердце! Да и Лиза, что
с ней?» — подумал я, став на крыльцо.
Ничего подобного этому я не мог от нее представить и сам вскочил
с места, не то что в испуге, а
с каким-то страданием,
с какой-то мучительной раной на
сердце, вдруг догадавшись, что случилось что-то тяжелое. Но мама не долго выдержала: закрыв руками лицо, она быстро вышла из комнаты. Лиза, даже не глянув в мою сторону, вышла вслед за нею. Татьяна Павловна
с полминуты смотрела на меня молча.
— Но я замечаю, мой милый, — послышалось вдруг что-то нервное и задушевное в его голосе, до
сердца проницающее, что ужасно редко бывало
с ним, — я замечаю, что ты и сам слишком горячо говоришь об этом. Ты сказал сейчас, что ездишь к женщинам… мне, конечно, тебя расспрашивать как-то… на эту тему, как ты выразился… Но и «эта женщина» не состоит ли тоже в списке недавних друзей твоих?
— Так вот что — случай, а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг женщина говорит, прощаясь
с вами, этак нечаянно, сама смотрит в сторону: «Я завтра в три часа буду там-то»… ну, положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно.
Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно слушал.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль.
Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать
с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел
с каким-то рассеянным недоумением.
Жизнь
с друзьями,
с родными,
с милыми
сердцу — это рай.
Быть может, непристойно девице так откровенно говорить
с мужчиной, но, признаюсь вам, если бы мне было дозволено иметь какие-то желания, я хотела бы одного: вонзить ему в
сердце нож, но только отвернувшись, из страха, что от его отвратительного взгляда задрожит моя рука и замрет мое мужество.
Я лежал лицом к стене и вдруг в углу увидел яркое, светлое пятно заходящего солнца, то самое пятно, которое я
с таким проклятием ожидал давеча, и вот помню, вся душа моя как бы взыграла и как бы новый свет проник в мое
сердце.
Я вдруг очутился,
с каким-то великим и гордым намерением в
сердце, в большой и высокой комнате; но не у Татьяны Павловны: я очень хорошо помню комнату; замечаю это, забегая вперед.
Каким образом могли сочетаться все мирные впечатления и наслаждения затишьем
с мучительно сладкими и тревожными биениями
сердца при предчувствии близких бурных решений — не знаю, но все опять отношу к «широкости».
Да и давно уж мы
с вами о сем прекратили,
с тек пор как сия стрела
сердце мое пронзила.
—
С тех пор, в то самое утро, как мы
с вами в последний раз виделись, я сделала тот шаг, который не всякий способен понять и разобрать так, как бы понял его человек
с вашим незараженным еще умом,
с вашим любящим, неиспорченным, свежим
сердцем.
Сердце мое заныло; и так как она именно рассчитывала возжечь мое негодование, то негодование вскипело во мне, но не к той женщине, а пока лишь к самой Анне Андреевне. Я встал
с места.
Сердце усиленно и веско билось — я слышал каждый удар. И все так мне было мило, все так легко. Проходя мимо гауптвахты на Сенной, мне ужасно захотелось подойти к часовому и поцеловаться
с ним. Была оттепель, площадь почернела и запахла, но мне очень нравилась и площадь.
И я вдруг всем
сердцем с этим согласился, потому что сам уж грезил о чем-то.
Там стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях, а он крепко прижимал ее к
сердцу. Макар Иванович сидел, по обыкновению, на своей скамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза
с усилием придерживала его руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно было, что он все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик был мертв.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять минут он еще чувствовал себя как всегда.
С ним была тогда одна Лиза; она сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел было привстать, хотел было вскрикнуть и молча стал падать на левую сторону. «Разрыв
сердца!» — говорил Версилов. Лиза закричала на весь дом, и вот тут-то они все и сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.
Он искренно и правдиво посмотрел на меня,
с беззаветною горячностью
сердца. Я схватил его за руку...
Началось
с ее впалых щек, которых я никогда не мог припоминать, а иногда так даже и видеть без боли в
сердце — буквальной боли, настоящей, физической.
А между тем, клянусь, она более чем кто-нибудь способна понимать мои недостатки, да и в жизни моей я не встречал
с таким тонким и догадливым
сердцем женщины.
«Напротив, я ей послал благословение от всего
сердца», — проговорил он мне
с глубоким чувством.
Впрочем, в встрече его
с нею и в двухлетних страданиях его было много и сложного: «он не захотел фатума жизни; ему нужна была свобода, а не рабство фатума; через рабство фатума он принужден был оскорбить маму, которая просидела в Кенигсберге…» К тому же этого человека, во всяком случае, я считал проповедником: он носил в
сердце золотой век и знал будущее об атеизме; и вот встреча
с нею все надломила, все извратила!
От кого придут деньги — я не справлялся; я знал, что от Версилова, а так как я день и ночь мечтал тогда,
с замиранием
сердца и
с высокомерными планами, о встрече
с Версиловым, то о нем вслух совсем перестал говорить, даже
с Марьей Ивановной.
Все это я таил
с тех самых пор в моем
сердце, а теперь пришло время и — я подвожу итог. Но опять-таки и в последний раз: я, может быть, на целую половину или даже на семьдесят пять процентов налгал на себя! В ту ночь я ненавидел ее, как исступленный, а потом как разбушевавшийся пьяный. Я сказал уже, что это был хаос чувств и ощущений, в котором я сам ничего разобрать не мог. Но, все равно, их надо было высказать, потому что хоть часть этих чувств да была же наверно.
Было, я думаю, около половины одиннадцатого, когда я, возбужденный и, сколько помню, как-то странно рассеянный, но
с окончательным решением в
сердце, добрел до своей квартиры. Я не торопился, я знал уже, как поступлю. И вдруг, едва только я вступил в наш коридор, как точас же понял, что стряслась новая беда и произошло необыкновенное усложнение дела: старый князь, только что привезенный из Царского Села, находился в нашей квартире, а при нем была Анна Андреевна!
Он хотел броситься обнимать меня; слезы текли по его лицу; не могу выразить, как сжалось у меня
сердце: бедный старик был похож на жалкого, слабого, испуганного ребенка, которого выкрали из родного гнезда какие-то цыгане и увели к чужим людям. Но обняться нам не дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не
с хозяином, а
с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я встал и направился к двери.
— Хозяин давеча, — зашептал он, — приносит вдруг фотографии, гадкие женские фотографии, все голых женщин в разных восточных видах, и начинает вдруг показывать мне в стекло… Я, видишь ли, хвалил скрепя
сердце, но так ведь точно они гадких женщин приводили к тому несчастному,
с тем чтоб потом тем удобнее опоить его…
— Ах, пащенок! Так это письмо в самом деле у тебя было зашито, и зашивала дура Марья Ивановна! Ах вы, мерзавцы-безобразники! Так ты
с тем, чтоб покорять
сердца, сюда ехал, высший свет побеждать, Черту Ивановичу отмстить за то, что побочный сын, захотел?
Она не плакала и
с виду была даже спокойна; сделалась кротка, смиренна; но вся прежняя горячность ее
сердца как будто разом куда-то в ней схоронилась.