Неточные совпадения
Да и сверх того, им было вовсе не до русской литературы; напротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по углам, поджидали
друг друга на лестницах, отскакивали как мячики,
с красными лицами, если кто проходил, и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.
Итак, мог же, стало быть, этот молодой человек иметь в себе столько самой прямой и обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тех пор существо и, главное, такое совершенно разнородное
с собою существо, совершенно из
другого мира и из
другой земли, и на такую явную гибель?
И хоть дела вели
другие, но он тоже очень интересовался, посещал собрания акционеров, выбран был в члены-учредители, заседал в советах, говорил длинные речи, опровергал, шумел, и, очевидно,
с удовольствием.
—
Друг мой, это что-то шиллеровское! Я всегда удивлялся: ты краснощекий,
с лица твоего прыщет здоровьем и — такое, можно сказать, отвращение от женщин! Как можно, чтобы женщина не производила в твои лета известного впечатления? Мне, mon cher, [Мой милый (франц.).] еще одиннадцатилетнему, гувернер замечал, что я слишком засматриваюсь в Летнем саду на статуи.
Когда он ездил на конфирмацию, то к нему приехал аббат Риго поздравить
с первым причастием, и оба кинулись в слезах
друг другу на шею, и аббат Риго стал его ужасно прижимать к своей груди,
с разными жестами.
— Cher, cher enfant! — восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я сам было заплакал черт знает
с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь, как пишу, у меня краска в лице), — милый
друг, ты мне теперь как родной; ты мне в этот месяц стал как кусок моего собственного сердца!
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и к тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и
с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он живет?»
Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
— А это… а это — мой милый и юный
друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал князь, заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, — и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня
с ней знакомит (то есть, в сущности, брата
с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и вскочил
с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил
с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем
другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Я, может быть, лично и
других идей, и захочу служить человечеству, и буду, и, может быть, в десять раз больше буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы
с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму.
И что же, рядом
с этим существует
другой вариант, которому, к печали моей, вполне верил и Крафт и которому я и сам верил (обо всем этом я уже слышал).
Утверждали (Андроников, говорят, слышал от самой Катерины Николавны), что, напротив, Версилов, прежде еще, то есть до начала чувств молодой девицы, предлагал свою любовь Катерине Николавне; что та, бывшая его
другом, даже экзальтированная им некоторое время, но постоянно ему не верившая и противоречившая, встретила это объяснение Версилова
с чрезвычайною ненавистью и ядовито осмеяла его.
Марья Ивановна, передавая все это мне в Москве, верила и тому и
другому варианту, то есть всему вместе: она именно утверждала, что все это могло произойти совместно, что это вроде la haine dans l'amour, [Ненависти в любви (франц.).] оскорбленной любовной гордости
с обеих сторон и т. д., и т. д., одним словом, что-то вроде какой-то тончайшей романической путаницы, недостойной всякого серьезного и здравомыслящего человека и, вдобавок,
с подлостью.
Сомнения нет, что намерения стать Ротшильдом у них не было: это были лишь Гарпагоны или Плюшкины в чистейшем их виде, не более; но и при сознательном наживании уже в совершенно
другой форме, но
с целью стать Ротшильдом, — потребуется не меньше хотения и силы воли, чем у этих двух нищих.
Это было очень трудное испытание, но через два
с лишком года, при приезде в Петербург, у меня в кармане, кроме
других денег, было семьдесят рублей, накопленных единственно из этого сбережения.
Опять-таки, я давно уже заметил в себе черту, чуть не
с детства, что слишком часто обвиняю, слишком наклонен к обвинению
других; но за этой наклонностью весьма часто немедленно следовала
другая мысль, слишком уже для меня тяжелая: «Не я ли сам виноват вместо них?» И как часто я обвинял себя напрасно!
Даже про Крафта вспоминал
с горьким и кислым чувством за то, что тот меня вывел сам в переднюю, и так было вплоть до
другого дня, когда уже все совершенно про Крафта разъяснилось и сердиться нельзя было.
Не говоря
с ней ни слова, мы помещались, он по одну сторону, а я по
другую, и
с самым спокойным видом, как будто совсем не замечая ее, начинали между собой самый неблагопристойный разговор.
Я тотчас привез доктора, он что-то прописал, и мы провозились всю ночь, мучая крошку его скверным лекарством, а на
другой день он объявил, что уже поздно, и на просьбы мои — а впрочем, кажется, на укоры — произнес
с благородною уклончивостью: «Я не Бог».
В этой же комнате в углу висел большой киот
с старинными фамильными образами, из которых на одном (всех святых) была большая вызолоченная серебряная риза, та самая, которую хотели закладывать, а на
другом (на образе Божьей Матери) — риза бархатная, вышитая жемчугом.
—
Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, — обратился он ко мне, — к тому же она
с добрым намерением — просто матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал, что ты капиталист. Все секреты твои на твоем честном лице написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я вам говорил.
Всю ночь я был в бреду, а на
другой день, в десять часов, уже стоял у кабинета, но кабинет был притворен: у вас сидели люди, и вы
с ними занимались делами; потом вдруг укатили на весь день до глубокой ночи — так я вас и не увидел!
—
Друг мой, если б я только знал… — протянул Версилов
с небрежной улыбкой несколько утомленного человека, — каков, однако, негодяй этот Тушар! Впрочем, я все еще не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься
с силами и все это нам наконец простишь, и мы опять заживем как нельзя лучше.
Мама, если не захотите оставаться
с мужем, который завтра женится на
другой, то вспомните, что у вас есть сын, который обещается быть навеки почтительным сыном, вспомните и пойдемте, но только
с тем, что «или он, или я», — хотите?
Но меня сбивало
с толку
другое обстоятельство: не понимаю, чему я был рад, но я был ужасно рад, несмотря на то что сомневался и явно сознавал, что внизу срезался.
— Merci,
друг, я сюда еще ни разу не вползал, даже когда нанимал квартиру. Я предчувствовал, что это такое, но все-таки не предполагал такой конуры, — стал он посредине моей светелки,
с любопытством озираясь кругом. — Но это гроб, совершенный гроб!
Разъясни мне тоже, кстати,
друг мой: ты для чего это и
с какою бы целью распространял и в школе, и в гимназии, и во всю жизнь свою, и даже первому встречному, как я слышал, о своей незаконнорожденности?
Я припоминаю слово в слово рассказ его; он стал говорить
с большой даже охотой и
с видимым удовольствием. Мне слишком ясно было, что он пришел ко мне вовсе не для болтовни и совсем не для того, чтоб успокоить мать, а наверно имея
другие цели.
—
Друг мой, я
с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется
с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
— То есть ты подозреваешь, что я пришел склонять тебя остаться у князя, имея в том свои выгоды. Но,
друг мой, уж не думаешь ли ты, что я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты мнителен! Я, напротив, желая тебе же во всем добра. И даже вот теперь, когда так поправились и мои средства, я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мне
с матерью помогать тебе.
С одною из таких фантазий и пришел я в это утро к Звереву — к Звереву, потому что никого
другого не имел в Петербурге, к кому бы на этот раз мог обратиться.
Затем я изложил ему, что тяжба уже выиграна, к тому же ведется не
с князем Сокольским, а
с князьями Сокольскими, так что если убит один князь, то остаются
другие, но что, без сомнения, надо будет отдалить вызов на срок апелляции (хотя князья апеллировать и не будут), но единственно для приличия.
— Гм, да-с. Нет-с, позвольте; вы покупаете в лавке вещь, в
другой лавке рядом
другой покупатель покупает
другую вещь, какую бы вы думали? Деньги-с, у купца, который именуется ростовщиком-с… потому что деньги есть тоже вещь, а ростовщик есть тоже купец… Вы следите?
С англичанином, как вы знаете, знакомство завязать трудно; но вот через два месяца, кончив срок лечения, мы все в области гор, всходим компанией,
с остроконечными палками, на гору, ту или
другую, все равно.
В
других местах я сам на расспросы хозяев отвечал так нелепо, что на меня глядели
с удивлением, а в одной квартире так даже поссорился.
Версилов, сделавшись
другом молодой особы, предложил брак
с собой именно ввиду обозначившегося обстоятельства (которого, кажется, и родители не подозревали почти до конца).
Только этак мы
друг с дружкой сидим, а ваша Настасья входит и говорит: „Какая-то вас там барыня спрашивает, осведомляется“.
— Нисколько, — ответил ему Версилов, вставая
с места и взяв шляпу, — если нынешнее поколение не столь литературно, то, без сомнения, обладает…
другими достоинствами, — прибавил он
с необыкновенной серьезностью. — Притом «многие» — не «все», и вот вас, например, я не обвиняю же в плохом литературном развитии, а вы тоже еще молодой человек.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в
другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я
с вами!
— Cher enfant,
друг ты мой милый, это до того возвышенно, это до того благородно, — одним словом, даже на Кильяна (этого чиновника внизу) произвело потрясающее впечатление! Это неблагоразумно
с его стороны, но это блеск, это подвиг! Идеал ценить надо!
— Милый ты мой, мы
с тобой всегда сходились. Где ты был? Я непременно хотел сам к тебе ехать, но не знал, где тебя найти… Потому что все же не мог же я к Версилову… Хотя теперь, после всего этого… Знаешь,
друг мой: вот этим-то он, мне кажется, и женщин побеждал, вот этими-то чертами, это несомненно…
— Mon cher, не кричи, это все так, и ты, пожалуй, прав,
с твоей точки. Кстати,
друг мой, что это случилось
с тобой прошлый раз при Катерине Николаевне? Ты качался… я думал, ты упадешь, и хотел броситься тебя поддержать.
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было
друга, да и смотрю я на эту идею как на вздор; но
с тобой не вздор… Хочешь, станем
друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним
друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то не забудем никогда этого дня и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы вот шли
с тобой оба рука в руку, и так смеялись, и так нам весело было… Да? Ведь да?
Как, неужели все? Да мне вовсе не о том было нужно; я ждал
другого, главного, хотя совершенно понимал, что и нельзя было иначе. Я со свечой стал провожать его на лестницу; подскочил было хозяин, но я, потихоньку от Версилова, схватил его изо всей силы за руку и свирепо оттолкнул. Он поглядел было
с изумлением, но мигом стушевался.
— Как-нибудь,
друг мой, — проговорил он
с чрезвычайным спокойствием.
— Женевские идеи — это добродетель без Христа, мой
друг, теперешние идеи или, лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации. Одним словом, это — одна из тех длинных историй, которые очень скучно начинать, и гораздо будет лучше, если мы
с тобой поговорим о
другом, а еще лучше, если помолчим о
другом.
— Самый превосходный признак, мой
друг; самый даже благонадежный, потому что наш русский атеист, если только он вправду атеист и чуть-чуть
с умом, — самый лучший человек в целом мире и всегда наклонен приласкать Бога, потому что непременно добр, а добр потому, что безмерно доволен тем, что он — атеист. Атеисты наши — люди почтенные и в высшей степени благонадежные, так сказать, опора отечества…
Тут какая-то ошибка в словах
с самого начала, и «любовь к человечеству» надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (
другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле.
— Именно, Анна Андреевна, — подхватил я
с жаром. — Кто не мыслит о настоящей минуте России, тот не гражданин! Я смотрю на Россию, может быть,
с странной точки: мы пережили татарское нашествие, потом двухвековое рабство и уж конечно потому, что то и
другое нам пришлось по вкусу. Теперь дана свобода, и надо свободу перенести: сумеем ли? Так же ли по вкусу нам свобода окажется? — вот вопрос.