Неточные совпадения
И все-то она у
меня такая была,
во всю жизнь, даже маленькая, никогда-то не охала, никогда-то не плакала, а
сидит, грозно смотрит, даже
мне жутко смотреть на нее.
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь,
я, может быть, за то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты
во многом и дурной чудак, — это чтоб ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со
мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то
сидишь и думаешь в это время, что мы
сидим и тебя трепещем.
— Слушайте, вы… негодный вы человек! — сказал
я решительно. — Если
я здесь
сижу и слушаю и допускаю говорить о таких лицах… и даже сам отвечаю, то вовсе не потому, что допускаю вам это право.
Я просто вижу какую-то подлость… И, во-первых, какие надежды может иметь князь на Катерину Николаевну?
Да и сказано было так мельком, небрежно, спокойно и после весьма скучного сеанса, потому что
во все время, как
я у ней был вчера,
я почему-то был как сбитый с толку:
сидел, мямлил и не знал, что сказать, злился и робел ужасно, а она куда-то собиралась, как вышло после, и видимо была рада, когда
я стал уходить.
Мгновениями
мне казалось, что происходит что-то фантастическое, что он где-нибудь там
сидел или стоял за дверьми, каждый раз,
во все эти два месяца: он знал вперед каждый мой жест, каждое мое чувство.
— Переходите сюда! — крикнул
я через весь стол одному игроку, с которым давеча
сидел рядом, одному седому усачу, с багровым лицом и
во фраке, который уже несколько часов с невыразимым терпением ставил маленькими кушами и проигрывал ставку за ставкой, — переходите сюда! Здесь счастье!
Было уже восемь часов;
я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у
меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе
мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось
мне, наверно весь день там не было.
Я пошел пешком, и
мне уже на пути пришло в голову заглянуть
во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов
сидел на вчерашнем своем месте.
Покажись ты
мне хоть разочек теперь, приснись ты
мне хоть
во сне только, чтоб только
я сказал тебе, как люблю тебя, только чтоб обнять
мне тебя и поцеловать твои синенькие глазки, сказать тебе, что
я совсем тебя уж теперь не стыжусь, и что
я тебя и тогда любил, и что сердце мое ныло тогда, а
я только
сидел как лакей.
О,
я чувствовал, что она лжет (хоть и искренно, потому что лгать можно и искренно) и что она теперь дурная; но удивительно, как бывает с женщинами: этот вид порядочности, эти высшие формы, эта недоступность светской высоты и гордого целомудрия — все это сбило
меня с толку, и
я стал соглашаться с нею
во всем, то есть пока у ней
сидел; по крайней мере — не решился противоречить.
Я начал было плакать, не знаю с чего; не помню, как она усадила
меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы
сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про старика и про смерть его, а
я ей об нем рассказывал — так что можно было подумать, что
я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верх нелепости; и
я знаю, что она ни за что бы не могла предположить
во мне такой совсем уж малолетней пошлости.
Дергая у своей двери за звонок и потом идя вверх по лестнице, я чувствую, что у меня уже нет семьи и нет желания вернуть ее. Ясно, что новые, аракчеевские мысли
сидят во мне не случайно и не временно, а владеют всем моим существом. С больною совестью, унылый, ленивый, едва двигая членами, точно во мне прибавилась тысяча пудов весу, я ложусь в постель и скоро засыпаю.
Неточные совпадения
Чувство умиления, с которым
я слушал Гришу, не могло долго продолжаться, во-первых, потому, что любопытство мое было насыщено, а во-вторых, потому, что
я отсидел себе ноги,
сидя на одном месте, и
мне хотелось присоединиться к общему шептанью и возне, которые слышались сзади
меня в темном чулане. Кто-то взял
меня за руку и шепотом сказал: «Чья это рука?» В чулане было совершенно темно; но по одному прикосновению и голосу, который шептал
мне над самым ухом,
я тотчас узнал Катеньку.
— Что ты это, сударь? — прервал
меня Савельич. — Чтоб
я тебя пустил одного! Да этого и
во сне не проси. Коли ты уж решился ехать, то
я хоть пешком да пойду за тобой, а тебя не покину. Чтоб
я стал без тебя
сидеть за каменной стеною! Да разве
я с ума сошел? Воля твоя, сударь, а
я от тебя не отстану.
—
Меня эти сплетни даже не смешат, Евгений Васильевич, и
я слишком горда, чтобы позволить им
меня беспокоить.
Я несчастлива оттого… что нет
во мне желания, охоты жить. Вы недоверчиво на
меня смотрите, вы думаете: это говорит «аристократка», которая вся в кружевах и
сидит на бархатном кресле.
Я и не скрываюсь:
я люблю то, что вы называете комфортом, и в то же время
я мало желаю жить. Примирите это противоречие как знаете. Впрочем, это все в ваших глазах романтизм.
— Сына и отца, обоих, — поправил дядя Миша, подняв палец. — С сыном
я во Владимире в тюрьме
сидел. Умный был паренек, но — нетерпим и заносчив. Философствовал излишне… как все семинаристы. Отец же обыкновенный неудачник духовного звания и алкоголик. Такие, как он, на конце дней становятся странниками, бродягами по монастырям, питаются от богобоязненных купчих и сеют в народе различную ерунду.
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему
я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо
сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул
во весь рот.