Неточные совпадения
Где бы Версиловы ни были, жили ли
по нескольку
лет на месте или переезжали, Макар Иванович непременно уведомлял о себе «семейство».
Письма присылались в
год по два раза, не более и не менее, и были чрезвычайно одно на другое похожие.
Именно таинственные потому, что были накоплены из карманных денег моих, которых отпускалось мне
по пяти рублей в месяц, в продолжение двух
лет; копление же началось с первого дня моей «идеи», а потому Версилов не должен был знать об этих деньгах ни слова.
Она прежде встречалась мне раза три-четыре в моей московской жизни и являлась Бог знает откуда,
по чьему-то поручению, всякий раз когда надо было меня где-нибудь устроивать, — при поступлении ли в пансионишко Тушара или потом, через два с половиной
года, при переводе меня в гимназию и помещении в квартире незабвенного Николая Семеновича.
К тому же это шелк, она его треплет
по камню три версты, из одной только моды, а муж пятьсот рублей в сенате в
год получает: вот где взятки-то сидят!
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего дня вдруг мне, на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то
по крайней мере могу быть спокоен, что не будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно, с первого даже
года пойдут, увидите».
Зверева (ему тоже было
лет девятнадцать) я застал на дворе дома его тетки, у которой он временно проживал. Он только что пообедал и ходил
по двору на ходулях; тотчас же сообщил мне, что Крафт приехал еще вчера и остановился на прежней квартире, тут же на Петербургской, и что он сам желает как можно скорее меня видеть, чтобы немедленно сообщить нечто нужное.
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется,
по виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста,
лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных, а другая
лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор не вступали.
И без того Россия умерла бы когда-нибудь; народы, даже самые даровитые, живут всего
по полторы, много
по две тысячи
лет; не все ли тут равно: две тысячи или двести
лет?
Что мне за дело о том, что будет через тысячу
лет с этим вашим человечеством, если мне за это,
по вашему кодексу, — ни любви, ни будущей жизни, ни признания за мной подвига?
Итак, вот человек,
по котором столько
лет билось мое сердце! И чего я ждал от Крафта, каких это новых сообщений?
Я этот месяц выдержал, может быть только несколько расстроил желудок; но с следующего месяца я прибавил к хлебу суп, а утром и вечером
по стакану чаю — и, уверяю вас, так провел
год в совершенном здоровье и довольстве, а нравственно — в упоении и в непрерывном тайном восхищении.
По окончании
года, убедившись, что я в состоянии выдержать какой угодно пост, я стал есть, как и они, и перешел обедать с ними вместе.
Раз заведя, я был уверен, что проношу долго; я два с половиной
года нарочно учился носить платье и открыл даже секрет: чтобы платье было всегда ново и не изнашивалось, надо чистить его щеткой сколь возможно чаще, раз
по пяти и шести в день.
Наконец все кончилось совсем неожиданно: мы пристали раз, уже совсем в темноте, к одной быстро и робко проходившей
по бульвару девушке, очень молоденькой, может быть только
лет шестнадцати или еще меньше, очень чисто и скромно одетой, может быть живущей трудом своим и возвращавшейся домой с занятий, к старушке матери, бедной вдове с детьми; впрочем, нечего впадать в чувствительность.
Однако сделалось по-моему: на том же дворе, но в другом флигеле, жил очень бедный столяр, человек уже пожилой и пивший; но у жены его, очень еще не старой и очень здоровой бабы, только что помер грудной ребеночек и, главное, единственный, родившийся после восьми
лет бесплодного брака, тоже девочка и,
по странному счастью, тоже Ариночка.
Из истории с Риночкой выходило обратное, что никакая «идея» не в силах увлечь (
по крайней мере меня) до того, чтоб я не остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и не пожертвовал ему разом всем тем, что уже
годами труда сделал для «идеи».
В последний
год он,
по замечанию Татьяны Павловны, очень опустился в костюме: одет был всегда прилично, но в старом и без изысканности.
Потом, через два
года, он
по этому письму стребовал с меня уже деньги судом и с процентами, так что меня опять удивил, тем более что буквально пошел сбирать на построение Божьего храма, и с тех пор вот уже двадцать
лет скитается.
(Сделаю здесь необходимое нотабене: если бы случилось, что мать пережила господина Версилова, то осталась бы буквально без гроша на старости
лет, когда б не эти три тысячи Макара Ивановича, давно уже удвоенные процентами и которые он оставил ей все целиком, до последнего рубля, в прошлом
году,
по духовному завещанию. Он предугадал Версилова даже в то еще время.)
— Дурак ты! да я уж
год,
по закону, жениться могу.
— Я не знаю, выгнан ли, но он оставил полк в самом деле
по неприятностям. Вам известно, что он прошлого
года осенью, именно будучи в отставке, месяца два или три прожил в Луге?
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных
лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов…
по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
Так это я вам скажу, этот начальник-то, государственное-то лицо, только ахнул, обнял его, поцеловал: «Да откуда ты был такой, говорит?» — «А из Ярославской губернии, ваше сиятельство, мы, собственно,
по нашему рукомеслу портные, а
летом в столицу фруктом приходим торговать-с».
— Болен, друг, ногами пуще; до порога еще донесли ноженьки, а как вот тут сел, и распухли. Это у меня с прошлого самого четверга, как стали градусы (NB то есть стал мороз). Мазал я их доселе мазью, видишь; третьего
года мне Лихтен, доктор, Едмунд Карлыч, в Москве прописал, и помогала мазь, ух помогала; ну, а вот теперь помогать перестала. Да и грудь тоже заложило. А вот со вчерашнего и спина, ажно собаки едят…
По ночам-то и не сплю.
А я в этот микроскоп, еще тридцать пять
лет перед тем, смотрел у Александра Владимировича Малгасова, господина нашего, дядюшки Андрея Петровичева
по матери, от которого вотчина и отошла потом,
по смерти его, к Андрею Петровичу.
Сто
лет по смерти его еще могут запомнить дети его али внуки его, еще видевшие лицо его, а затем хоть и может продолжаться память его, но лишь устная, мысленная, ибо прейдут все видевшие живой лик его.
— Это я-то характерная, это я-то желчь и праздность? — вошла вдруг к нам Татьяна Павловна, по-видимому очень довольная собой, — уж тебе-то, Александр Семенович, не говорить бы вздору; еще десяти
лет от роду был, меня знал, какова я праздная, а от желчи сам целый
год лечишь, вылечить не можешь, так это тебе же в стыд.
Вот эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений сердца моего, в те полтора часа, которые я просидел тогда в углу на кровати, локтями в колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что все эти вопросы — совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, — она и она одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на бумаге, ибо даже теперь, когда пишу,
год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое
по имени!
Это был человечек с одной из тех глупо-деловых наружностей, которых тип я так ненавижу чуть ли не с моего детства;
лет сорока пяти, среднего роста, с проседью, с выбритым до гадости лицом и с маленькими правильными седенькими подстриженными бакенбардами, в виде двух колбасок,
по обеим щекам чрезвычайно плоского и злого лица.
Это началось у меня еще
по шестнадцатому
году.
А осчастливить непременно и чем-нибудь хоть одно существо в своей жизни, но только практически, то есть в самом деле, я бы поставил заповедью для всякого развитого человека; подобно тому, как я поставил бы в закон или в повинность каждому мужику посадить хоть одно дерево в своей жизни ввиду обезлесения России; впрочем, одного-то дерева мало будет, можно бы приказать сажать и каждый
год по дереву.
И она полетела к Катерине Николаевне. Мы же с Альфонсинкой пустились к Ламберту. Я погонял извозчика и на
лету продолжал расспрашивать Альфонсинку, но Альфонсинка больше отделывалась восклицаниями, а наконец и слезами. Но нас всех хранил Бог и уберег, когда все уже висело на ниточке. Мы не проехали еще и четверти дороги, как вдруг я услышал за собой крик: меня звали
по имени. Я оглянулся — нас на извозчике догонял Тришатов.