Неточные совпадения
Я слышал
от развратных
людей, что весьма часто мужчина, с женщиной сходясь, начинает совершенно молча, что, конечно, верх чудовищности и тошноты; тем не менее Версилов, если б и хотел, то не мог бы, кажется, иначе начать с моею матерью.
Произошло не
от чувств матери, а
от высокомерия к
людям Версилова.
Отвернулись
от него все, между прочим и все влиятельные знатные
люди, с которыми он особенно умел во всю жизнь поддерживать связи, вследствие слухов об одном чрезвычайно низком и — что хуже всего в глазах «света» — скандальном поступке, будто бы совершенном им с лишком год назад в Германии, и даже о пощечине, полученной тогда же слишком гласно, именно
от одного из князей Сокольских, и на которую он не ответил вызовом.
Впрочем, приглядываясь к нему во весь этот месяц, я видел высокомерного
человека, которого не общество исключило из своего круга, а который скорее сам прогнал общество
от себя, — до того он смотрел независимо.
Я пишу теперь, как давно отрезвившийся
человек и во многом уже почти как посторонний; но как изобразить мне тогдашнюю грусть мою (которую живо сейчас припомнил), засевшую в сердце, а главное — мое тогдашнее волнение, доходившее до такого смутного и горячего состояния, что я даже не спал по ночам —
от нетерпения моего,
от загадок, которые я сам себе наставил.
— Ну, cher enfant, не
от всякого можно обидеться. Я ценю больше всего в
людях остроумие, которое видимо исчезает, а что там Александра Петровна скажет — разве может считаться?
В первой комнате из прихожей стояла толпа,
человек даже до тридцати; из них наполовину торгующихся, а другие, по виду их, были или любопытные, или любители, или подосланные
от Лебрехт; были и купцы, и жиды, зарившиеся на золотые вещи, и несколько
человек из одетых «чисто».
—
Люди очень разнообразны: одни легко переменяют чувства, другие тяжело, — ответил Васин, как бы не желая продолжать спор; но я был в восхищении
от его идеи.
Полтора года назад Версилов, став через старого князя Сокольского другом дома Ахмаковых (все тогда находились за границей, в Эмсе), произвел сильное впечатление, во-первых, на самого Ахмакова, генерала и еще нестарого
человека, но проигравшего все богатое приданое своей жены, Катерины Николаевны, в три года супружества в карты и
от невоздержной жизни уже имевшего удар.
— Я потому, что сам редко умею быть вежливым, хоть и хочу уметь… А что ж, может, и лучше, что оскорбляют
люди: по крайней мере избавляют
от несчастия любить их.
Итак, вот
человек, по котором столько лет билось мое сердце! И чего я ждал
от Крафта, каких это новых сообщений?
Особенно счастлив я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже один, в самом полном уединении, без ходящих кругом
людей и без единого
от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда все мечты из глупых разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.
Тогда — не
от скуки и не
от бесцельной тоски, а оттого, что безбрежно пожелаю большего, — я отдам все мои миллионы
людям; пусть общество распределит там все мое богатство, а я — я вновь смешаюсь с ничтожеством!
Да, моя «идея» — это та крепость, в которую я всегда и во всяком случае могу скрыться
от всех
людей, хотя бы и нищим, умершим на пароходе.
Очень доволен был и еще один молодой парень, ужасно глупый и ужасно много говоривший, одетый по-немецки и
от которого весьма скверно пахло, — лакей, как я узнал после; этот с пившим молодым
человеком даже подружился и при каждой остановке поезда поднимал его приглашением: «Теперь пора водку пить» — и оба выходили обнявшись.
Пивший молодой
человек почти совсем не говорил ни слова, а собеседников около него усаживалось все больше и больше; он только всех слушал, беспрерывно ухмылялся с слюнявым хихиканьем и,
от времени до времени, но всегда неожиданно, производил какой-то звук, вроде «тюр-люр-лю!», причем как-то очень карикатурно подносил палец к своему носу.
Подошел и я — и не понимаю, почему мне этот молодой
человек тоже как бы понравился; может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и, выходя из вагона, узнал
от него, что он вечером, часу в девятом, придет на Тверской бульвар.
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что пришел я к Васину, столь жаждая
от него совета, как поступить, — единственно с тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и бескорыстнейший
человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
Вдруг раздался опять давешний визг, неистовый, визг озверевшего
от гнева
человека, которому чего-то не дают или которого
от чего-то удерживают.
Пуще всего обеих нас привлекло тогда, что был у него такой серьезный вид, строгий даже, говорит тихо, обстоятельно и все так вежливо, — куды вежливо, почтительно даже, — а меж тем никакого такого исканья в нем не видно: прямо видно, что пришел
человек от чистого сердца.
То есть не припомню я вам всех его слов, только я тут прослезилась, потому вижу, и у Оли вздрогнули
от благодарности губки: «Если и принимаю, — отвечает она ему, — то потому, что доверяюсь честному и гуманному
человеку, который бы мог быть моим отцом»…
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы
от него, может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому
человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю: «Почему, Оля,
от благородного и богатого
человека благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души
человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
Он приходил все по вечерам, сидел у меня и болтал; тоже очень любил болтать и с хозяином; последнее меня бесило
от такого
человека, как он.
Вот это-то смирение предо мной
от такого
человека,
от такого светского и независимого
человека, у которого так много было своего, разом воскрешало в моем сердце всю мою нежность к нему и всю мою в нем уверенность.
Переноси
от них зло, не сердясь на них по возможности, «памятуя, что и ты
человек».
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно
от меня и ждала этих слов. — Да деликатный
человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей в омерзение придет. У тебя пробор на голове, белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты брать не стыдишься?
Теперь мне понятно: он походил тогда на
человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не уйдет
от него, и все это для большей полноты наслаждения.
И поцеловала меня, то есть я позволил себя поцеловать. Ей видимо хотелось бы еще и еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало ей самой при
людях, али
от чего-то другого горько, али уж догадалась она, что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись еще раз Тушарам, направилась выходить. Я стоял.
Петру Валерьянычу я, однако, не признался, что еще допреж сего, с лишком тридцать пять лет тому, это самое чудо видел, потому вижу
от великого удовольствия показывает
человек, и стал я, напротив, дивиться и ужасаться.
Молитва за осужденного
от живущего еще
человека воистину доходит.
— Макар Иванович прежде всего — не мужик, а дворовый
человек, — произнес он с большою охотою, — бывший дворовый
человек и бывший слуга, родившийся слугою и
от слуги.
А люди-то на нее удивляются: «Уж и как же это можно, чтоб
от такого счастья отказываться!» И вот чем же он ее в конце покорил: «Все же он, говорит, самоубивец, и не младенец, а уже отрок, и по летам ко святому причастью его уже прямо допустить нельзя было, а стало быть, все же он хотя бы некий ответ должен дать.
Доказательств у них не было ни малейших, и молодой
человек про это знал отлично, да и сами они
от него не таились; но вся ловкость приема и вся хитрость расчета состояла в этом случае лишь в том соображении, что уведомленный муж и без всяких доказательств поступит точно так же и сделает те же самые шаги, как если б получил самые математические доказательства.
— О, конечно, все чем-нибудь друг
от друга разнятся, но в моих глазах различий не существует, потому что различия
людей до меня не касаются; для меня все равны и все равно, а потому я со всеми одинаково добр.
Предложить измену несчастному потому, что этот несчастный «не стоит» ее, и, главное, предложить это беременной
от этого несчастного женщине, — вот ум этих
людей!
Я прямо пришел в тюрьму князя. Я уже три дня как имел
от Татьяны Павловны письмецо к смотрителю, и тот принял меня прекрасно. Не знаю, хороший ли он
человек, и это, я думаю, лишнее; но свидание мое с князем он допустил и устроил в своей комнате, любезно уступив ее нам. Комната была как комната — обыкновенная комната на казенной квартире у чиновника известной руки, — это тоже, я думаю, лишнее описывать. Таким образом, с князем мы остались одни.
У крыльца ждал его лихач-рысак. Мы сели; но даже и во весь путь он все-таки не мог прийти в себя
от какой-то ярости на этих молодых
людей и успокоиться. Я дивился, что это так серьезно, и тому еще, что они так к Ламберту непочтительны, а он чуть ли даже не трусит перед ними. Мне, по въевшемуся в меня старому впечатлению с детства, все казалось, что все должны бояться Ламберта, так что, несмотря на всю мою независимость, я, наверно, в ту минуту и сам трусил Ламберта.
Видишь: она может за меня выйти из благодарности, потому что я ее избавлю тогда
от ненависти одного
человека.
Всего, без сомнения, не решусь, уважая этого
человека, передать теперь на бумаге из того, что мы тогда переговорили; но несколько штрихов странной картины, которую я успел-таки
от него выманить, я здесь приведу.
— Друг мой, — вырвалось у него, между прочим, — я вдруг сознал, что мое служение идее вовсе не освобождает меня, как нравственно-разумное существо,
от обязанности сделать в продолжение моей жизни хоть одного
человека счастливым практически.
Высший и развитой
человек, преследуя высшую мысль, отвлекается иногда совсем
от насущного, становится смешон, капризен и холоден, даже просто скажу тебе — глуп, и не только в практической жизни, но под конец даже глуп и в своих теориях.
Я и не знал никогда до этого времени, что князю уже было нечто известно об этом письме еще прежде; но, по обычаю всех слабых и робких
людей, он не поверил слуху и отмахивался
от него из всех сил, чтобы остаться спокойным; мало того, винил себя в неблагородстве своего легковерия.
— Аркадий Макарович, мы оба, я и благодетель мой, князь Николай Иванович, приютились у вас. Я считаю, что мы приехали к вам, к вам одному, и оба просим у вас убежища. Вспомните, что почти вся судьба этого святого, этого благороднейшего и обиженного
человека в руках ваших… Мы ждем решения
от вашего правдивого сердца!
С плачем раскаяния и с неистовыми жестами она затрещала (по-французски, разумеется), что письмо она тогда взрезала сама, что оно теперь у Ламберта и что Ламберт вместе с «этим разбойником», cet homme noir, [Этим черным
человеком (франц.).] хотят зазвать Madame la generale [Генеральшу (франц.).] и застрелить ее, сейчас, через час… что она узнала все это
от них и что вдруг ужасно испугалась, потому что у них увидела пистолет, le pistolet, и теперь бросилась сюда к нам, чтоб мы шли, спасли, предупредили… Cet homme noir…
Этот благоразумный
человек дал, говорят, самые точные изъяснения и самые интересные сообщения, которые вполне оправдали его во мнении
людей,
от которых зависела его участь.
Уже не сор прирастает к высшему слою
людей, а напротив,
от красивого типа отрываются, с веселою торопливостью, куски и комки и сбиваются в одну кучу с беспорядствующими и завидующими.