Неточные совпадения
Версилов, выкупив мою мать у Макара Иванова, вскорости уехал и с тех пор, как я уже и прописал выше, стал ее таскать за собою почти повсюду, кроме тех случаев, когда отлучался подолгу; тогда
оставлял большею частью на попечении тетушки, то
есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то в таких случаях подвертывалась.
В уединении мечтательной и многолетней моей московской жизни она создалась у меня еще с шестого класса гимназии и с тех пор, может
быть, ни на миг не
оставляла меня.
Я написал кому следует, через кого следует в Петербург, чтобы меня окончательно
оставили в покое, денег на содержание мое больше не присылали и, если возможно, чтоб забыли меня вовсе (то
есть, разумеется, в случае, если меня сколько-нибудь помнили), и, наконец, что в университет я «ни за что» не поступлю.
«Я
буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не
буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной
будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не
оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю,
был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и
была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Естественно, это меня унизило, и я тотчас же принял
было меры; но вскоре этот старый чудак произвел во мне какое-то неожиданное впечатление, вроде как бы жалости, и к концу месяца я как-то странно к нему привязался, по крайней мере
оставил намерение грубить.
Они привязались сами: они стали браниться, они гораздо сквернее бранились, чем я: и молокосос, и без кушанья
оставить надо, и нигилист, и городовому отдадут, и что я потому привязался, что они одни и слабые женщины, а
был бы с ними мужчина, так я бы сейчас хвост поджал.
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтоб
оставили меня в покое. Пока у меня
есть два рубля, я хочу жить один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то
есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не хочу.
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо
было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать, если к тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае не
оставлю — как бы ни обернулось дело.
Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба остановилась
было на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела руками и пошла дальше,
оставив его одного в темноте.
—
Оставим мое честное лицо, — продолжал я рвать, — я знаю, что вы часто видите насквозь, хотя в других случаях не дальше куриного носа, — и удивлялся вашей способности проницать. Ну да, у меня
есть «своя идея». То, что вы так выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меня
есть «идея». Не боюсь и не стыжусь.
— О чести
оставим; к тому же твой ответ непременно должен
быть демократичен; но если так, то за что же ты обвиняешь меня?
— Милый мой, ты чрезвычайно со мной бесцеремонен. Впрочем, до свиданья; насильно мил не
будешь. Я позволю себе только один вопрос: ты действительно хочешь
оставить князя?
— Женщины? А я эту женщину как раз видел сегодня! Вы, может
быть, именно чтоб шпионить за ней, и хотите меня
оставить у князя?
Но, разглядев две наши отворенные двери, проворно притворила свою,
оставив щелку и из нее прислушиваясь на лестницу до тех пор, пока не замолкли совсем шаги убежавшей вниз Оли. Я вернулся к моему окну. Все затихло. Случай пустой, а может
быть, и смешной, и я перестал об нем думать.
Последняя отметка сделана
была в дневнике перед самым выстрелом, и он замечает в ней, что пишет почти в темноте, едва разбирая буквы; свечку же зажечь не хочет, боясь
оставить после себя пожар.
— Я не знаю, выгнан ли, но он
оставил полк в самом деле по неприятностям. Вам известно, что он прошлого года осенью, именно
будучи в отставке, месяца два или три прожил в Луге?
Мне казалось, что так
будет всего приличнее, потому что меня капельку мучила мысль, что он,
оставляя меня так надолго, поступает со мной небрежно.
Он говорил с грустью, и все-таки я не знал, искренно или нет.
Была в нем всегда какая-то складка, которую он ни за что не хотел
оставить.
— Друг мой, я согласен, что это
было бы глуповато, но тут не моя вина; а так как при мироздании со мной не справлялись, то я и
оставлю за собою право иметь на этот счет свое мнение.
— Сейчас, — сказал ему князь, не поздоровавшись с ним, и, обратясь к нам спиной, стал вынимать из конторки нужные бумаги и счеты. Что до меня, я
был решительно обижен последними словами князя; намек на бесчестность Версилова
был так ясен (и так удивителен!), что нельзя
было оставить его без радикального разъяснения. Но при Стебелькове невозможно
было. Я разлегся опять на диване и развернул лежавшую передо мной книгу.
— Ах, в самом деле! — подхватил князь, но на этот раз с чрезвычайно солидною и серьезною миной в лице, — это, должно
быть, Лизавета Макаровна, короткая знакомая Анны Федоровны Столбеевой, у которой я теперь живу. Она, верно, посещала сегодня Дарью Онисимовну, тоже близкую знакомую Анны Федоровны, на которую та, уезжая,
оставила дом…
—
Оставь шутки, Лиза. Один умный человек выразился на днях, что во всем этом прогрессивном движении нашем за последние двадцать лет мы прежде всего доказали, что грязно необразованны. Тут, конечно, и про наших университетских
было сказано.
— Я очень дурная. Она, может
быть, самая прелестная девушка, а я дурная. Довольно,
оставь. Слушай: мама просит тебя о том, «чего сама сказать не смеет», так и сказала. Голубчик Аркадий! перестань играть, милый, молю тебя… мама тоже…
Теперь я боюсь и рассказывать. Все это
было давно; но все это и теперь для меня как мираж. Как могла бы такая женщина назначить свидание такому гнусному тогдашнему мальчишке, каким
был я? — вот что
было с первого взгляда! Когда я,
оставив Лизу, помчался и у меня застучало сердце, я прямо подумал, что я сошел с ума: идея о назначенном свидании показалась мне вдруг такою яркою нелепостью, что не
было возможности верить. И что же, я совсем не сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость, тем пуще я верил.
— И тем лучше, что не понимаешь, и, признаюсь, мой друг, я
был в этом уверен. Brisons-là, mon cher, [
Оставим это, мой милый (франц.).] и постарайся как-нибудь не играть.
—
Оставим мои дела; у меня теперь нет моих дел. Слушайте, почему вы сомневаетесь, что он женится? Он вчера
был у Анны Андреевны и положительно отказался… ну, то
есть от той глупой мысли… вот что зародилась у князя Николая Ивановича, — сосватать их. Он отказался положительно.
Видишь каплю воды, как слеза чиста, ну так посмотри, что в ней
есть, и увидишь, что механики скоро все тайны Божии разыщут, ни одной нам с тобой не
оставят» — так и сказал это, запомнил я.
— Вы вашу-то квартиру, у чиновников, за собой оставите-с? — спросила она вдруг, немного ко мне нагнувшись и понизив голос, точно это
был самый главный вопрос, за которым она и пришла.
Был я тверд и жесток, и тягости налагал, но мню, что за скорби и странствия предстоящие не
оставит без воздаяния Господь, ибо
оставить все сие
есть немалый крест и немалая скорбь».
—
Оставим, — сказал Версилов, странно посмотрев на меня (именно так, как смотрят на человека непонимающего и неугадывающего), — кто знает, что у них там
есть, и кто может знать, что с ними
будет? Я не про то: я слышал, ты завтра хотел бы выйти. Не зайдешь ли к князю Сергею Петровичу?
— Ах да, Лиза… ах да, это — ваш отец? Или… pardon, mon cher, [Простите, мой дорогой (франц.).] что-то такое… Я помню… она передавала… старичок… Я уверен, я уверен. Я тоже знал одного старичка… Mais passons, [Но
оставим это (франц.)] главное, чтоб уяснить всю
суть момента, надо…
— Нет; видите ли, там
была рукопись. Васин перед самым последним днем передал Лизе… сохранить. А та
оставила мне здесь проглядеть, а потом случилось, что они поссорились на другой день…
Я попросил его
оставить меня одного, отговорившись головною болью. Он мигом удовлетворил меня, даже не докончив фразы, и не только без малейшей обидчивости, но почти с удовольствием, таинственно помахав рукой и как бы выговаривая: «Понимаю-с, понимаю-с», и хоть не проговорил этого, но зато из комнаты вышел на цыпочках, доставил себе это удовольствие.
Есть очень досадные люди на свете.
— Мадье де Монжо? — повторил он вдруг опять на всю залу, не давая более никаких объяснений, точно так же как давеча глупо повторял мне у двери, надвигаясь на меня: Dolgorowky? Поляки вскочили с места, Ламберт выскочил из-за стола, бросился
было к Андрееву, но,
оставив его, подскочил к полякам и принялся униженно извиняться перед ними.
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже
было все кончено, то
есть когда она дала позволение. Но
оставь об этом. Дело не сладилось за смертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось бы, а маму я и теперь не пускаю к ребенку. Это — лишь эпизод. Милый мой, я давно тебя ждал сюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже два года мечтал.
После проклятий, комьев грязи и свистков настало затишье, и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея
оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их, отходил, как то величавое зовущее солнце в картине Клода Лоррена, но это
был уже как бы последний день человечества.
Но так как она не уходила и все стояла, то я, схватив шубу и шапку, вышел сам,
оставив ее среди комнаты. В комнате же моей не
было никаких писем и бумаг, да я и прежде никогда почти не запирал комнату, уходя. Но я не успел еще дойти до выходной двери, как с лестницы сбежал за мною, без шляпы и в вицмундире, хозяин мой, Петр Ипполитович.
— Нет там никого.
Оставь их всех! Ты, духгак, вчера рассердился; ты
был пьян, а я имею тебе говорить важное; я сегодня слышал прелестные вести про то, что мы вчера говорили…
— Покойник.
Оставим. Вы знаете, что не вполне верующий человек во все эти чудеса всегда наиболее склонен к предрассудкам… Но я лучше
буду про букет: как я его донес — не понимаю. Мне раза три дорогой хотелось бросить его на снег и растоптать ногой.
И вслед за этими беспощадными словами я схватил шапку и стал надевать шубу. Анна Андреевна молча и сурово наблюдала меня. Мне жаль
было, — о, мне жаль
было эту гордую девушку! Но я выбежал из квартиры, не
оставив ей ни слова в надежду.
Без вас он погибнет, с ним случится нервный удар; я боюсь, что он не вынесет еще до ночи…» Она прибавила, что самой ей непременно надо
будет отлучиться, «может
быть, даже на два часа, и что князя, стало
быть, она
оставляет на одного меня».
А я, знаешь… побегу-ка я, однако, к ней и
оставлю записку… знаешь, я напишу нашими словами (она поймет!), что документ тут и чтоб она завтра ровно в десять часов утра
была у меня — ровнешенько!