Неточные совпадения
Каждый-то
раз, как я вступал куда-либо в школу или встречался с лицами, которым, по возрасту моему, был обязан отчетом,
одним словом, каждый-то учителишка, гувернер, инспектор, поп — все, кто угодно, спрося мою фамилию и услыхав, что я Долгорукий, непременно находили для чего-то нужным прибавить...
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что
один из учителей — впрочем, он
один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец,
один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только в год
раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Письма присылались в год по два
раза, не более и не менее, и были чрезвычайно
одно на другое похожие.
Версилов, отец мой, которого я видел всего только
раз в моей жизни, на миг, когда мне было всего десять лет (и который в
один этот миг успел поразить меня), Версилов, в ответ на мое письмо, не ему, впрочем, посланное, сам вызвал меня в Петербург собственноручным письмом, обещая частное место.
Появившись, она проводила со мною весь тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала,
одним словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько
раз, и больно.
Вошли две дамы, обе девицы,
одна — падчерица
одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только
раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности не стоит).
Да черт мне в них, и до будущего, когда я
один только
раз на свете живу!
Уж
одно слово, что он фатер, — я не об немцах
одних говорю, — что у него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как и у всех, — тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, — я уже тем самым
разом выхожу из общества.
Я воображал тысячу
раз, как я приступлю: я вдруг очутываюсь, как с неба спущенный, в
одной из двух столиц наших (я выбрал для начала наши столицы, и именно Петербург, которому, по некоторому расчету, отдал преимущество); итак, я спущен с неба, но совершенно свободный, ни от кого не завишу, здоров и имею затаенных в кармане сто рублей для первоначального оборотного капитала.
Да я сам боюсь, у кого б не украсть», — слышал я
раз это веселое слово на улице от
одного проходимца.
Особенно счастлив я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже
один, в самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда все мечты из глупых
разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.
Наконец все кончилось совсем неожиданно: мы пристали
раз, уже совсем в темноте, к
одной быстро и робко проходившей по бульвару девушке, очень молоденькой, может быть только лет шестнадцати или еще меньше, очень чисто и скромно одетой, может быть живущей трудом своим и возвращавшейся домой с занятий, к старушке матери, бедной вдове с детьми; впрочем, нечего впадать в чувствительность.
— Я просто вам всем хочу рассказать, — начал я с самым развязнейшим видом, — о том, как
один отец в первый
раз встретился с своим милым сыном; это именно случилось «там, где ты рос»…
Помню еще около дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный свет солнца в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас, мама, помню ясно только в
одном мгновении, когда меня в тамошней церкви
раз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это летом было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна в окно…
— Друг мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня: то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все в нем
одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной
раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще
раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если
одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
Мне сто
раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?»
Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается
один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни
одного поступка действительного?
С
одною из таких фантазий и пришел я в это утро к Звереву — к Звереву, потому что никого другого не имел в Петербурге, к кому бы на этот
раз мог обратиться.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в
одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно
одно: что еще надолго эта мысль останется
одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как
раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
Одно только слово, — прокричал я, уже схватив чемодан, — если я сейчас к вам опять «кинулся на шею», то единственно потому, что, когда я вошел, вы с таким искренним удовольствием сообщили мне этот факт и «обрадовались», что я успел вас застать, и это после давешнего «дебюта»; этим искренним удовольствием вы
разом перевернули мое «юное сердце» опять в вашу сторону.
— Ну, вот, вот, — обрадовался хозяин, ничего не заметивший и ужасно боявшийся, как и всегда эти рассказчики, что его станут сбивать вопросами, — только как
раз подходит
один мещанин, и еще молодой, ну, знаете, русский человек, бородка клином, в долгополом кафтане, и чуть ли не хмельной немножко… впрочем, нет, не хмельной-с.
Я знал давно, что он очень мучил князя. Он уже
раз или два приходил при мне. Я… я тоже имел с ним
одно сношение в этот последний месяц, но на этот
раз я, по
одному случаю, немного удивился его приходу.
Она жила в этом доме совершенно отдельно, то есть хоть и в
одном этаже и в
одной квартире с Фанариотовыми, но в отдельных двух комнатах, так что, входя и выходя, я, например, ни
разу не встретил никого из Фанариотовых.
«Но что ж из того, — думал я, — ведь не для этого
одного она меня у себя принимает»;
одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным и… и когда я сидел с ней, мне всегда казалось про себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще ни
разу с ней не говорили, ни словом, ни даже намеком, как будто его и не было вовсе.
Раз там, за границей, в
одну шутливую минуту, она действительно сказала князю: «может быть», в будущем; но что же это могло означать, кроме лишь легкого слова?
Два-три
раза улыбка опять просвечивалась было на ее лице;
одно время она очень покраснела, но под конец решительно испугалась и стала бледнеть.
— Я сейчас уйду, сейчас, но еще
раз: будьте счастливы,
одни или с тем, кого выберете, и дай вам Бог! А мне — мне нужен лишь идеал!
За игорным столом приходилось даже иногда говорить кой с кем; но
раз я попробовал на другой день, тут же в комнатах, раскланяться с
одним господчиком, с которым не только говорил, но даже и смеялся накануне, сидя рядом, и даже две карты ему угадал, и что ж — он совершенно не узнал меня.
Но я и тут бросил после
одной омерзительной истории, случившейся
раз в самом разгаре игры и окончившейся дракой каких-то двух игроков, и стал ездить к Зерщикову, к которому опять-таки ввел меня князь.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был
один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще
раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
Раз я рассказал ему
один текущий анекдот, в который приплел много вздору, о том, что дочь полковника ко мне неравнодушна и что полковник, рассчитывая на меня, конечно, сделает все, что я пожелаю…
В России он
раз уже был замешан в
одной истории по подделке бумаг.
— А вот вчера, когда мы утром кричали с ним в кабинете перед приездом Нащокина. Он в первый
раз и совершенно уже ясно осмелился заговорить со мной об Анне Андреевне. Я поднял руку, чтоб ударить его, но он вдруг встал и объявил мне, что я с ним солидарен и чтоб я помнил, что я — его участник и такой же мошенник, как он, —
одним словом, хоть не эти слова, но эта мысль.
Все кончилось, все
разом кончилось, кроме
одного: того, что я — вор навечно».
— А что же вы, мама, мне про нашего дорогого гостя ничего не сказали? — спросил я вдруг, сам почти не ожидая, что так скажу. Все беспокойство
разом исчезло с лица ее, и на нем вспыхнула как бы радость, но она мне ничего не ответила, кроме
одного только слова...
Но у Макара Ивановича я, совсем не ожидая того, застал людей — маму и доктора. Так как я почему-то непременно представил себе, идя, что застану старика
одного, как и вчера, то и остановился на пороге в тупом недоумении. Но не успел я нахмуриться, как тотчас же подошел и Версилов, а за ним вдруг и Лиза… Все, значит, собрались зачем-то у Макара Ивановича и «как
раз когда не надо»!
Когда Версилов передавал мне все это, я, в первый
раз тогда, вдруг заметил, что он и сам чрезвычайно искренно занят этим стариком, то есть гораздо более, чем я бы мог ожидать от человека, как он, и что он смотрит на него как на существо, ему и самому почему-то особенно дорогое, а не из-за
одной только мамы.
Рассказывал он
раз, например,
одну недавнюю историю об
одном отпускном солдате; этого происшествия он почти был свидетелем.
Одним словом, сцена вышла потрясающая; в комнате на сей
раз были мы только все свои, даже Татьяны Павловны не было. Лиза как-то выпрямилась вся на месте и молча слушала; вдруг встала и твердо сказала Макару Ивановичу...
— Как не пойдешь? — пугливо встрепенулся он, очнувшись
разом. — Да я только и ждал, что мы
одни останемся!
Я должен здесь признаться в
одной глупости (так как это уже давно прошло), я должен признаться, что я уже давно пред тем хотел жениться — то есть не хотел и этого бы никогда не случилось (да и не случится впредь, даю слово), но я уже не
раз и давно уже перед тем мечтал о том, как хорошо бы жениться — то есть ужасно много
раз, особенно засыпая, каждый
раз на ночь.
И люди вдруг поняли, что они остались совсем
одни, и
разом почувствовали великое сиротство.
Раз, уже незадолго до отъезда моего за границу, то есть почти накануне того, как я с ней разженился, я вошел в ее комнату и застал ее
одну, за столиком, без всякой работы, облокотившуюся на столик рукой и в глубокой задумчивости.
Только что он, давеча, прочел это письмо, как вдруг ощутил в себе самое неожиданное явление: в первый
раз, в эти роковые два года, он не почувствовал ни малейшей к ней ненависти и ни малейшего сотрясения, подобно тому как недавно еще «сошел с ума» при
одном только слухе о Бьоринге.
Я отвернулся, чтобы не заметить этого, и, однако ж, начал дрожать всем телом, и вдруг, обернувшись и шагнув к
одному лакею, велел ему «тотчас же» пойти доложить еще
раз.
Одним словом, я не помню выражений письма, но она доверилась… так сказать, для последнего
разу… и, так сказать, отвечая самыми геройскими чувствами.
— Ведь мы никогда не увидимся и — что вам? Скажите мне правду
раз навек, на
один вопрос, который никогда не задают умные люди: любили вы меня хоть когда-нибудь, или я… ошибся?
Одним словом, я хотел только должного; я хотел оправдать себя
раз навсегда.
Это была
одна из тех минут, которые, может быть, случаются и у каждого, но приходят лишь
раз какой-нибудь в жизни.
Вот почему Марья, как услышала давеча, что в половине двенадцатого Катерина Николаевна будет у Татьяны Павловны и что буду тут и я, то тотчас же бросилась из дому и на извозчике прискакала с этим известием к Ламберту. Именно про это-то она и должна была сообщить Ламберту — в том и заключалась услуга. Как
раз у Ламберта в ту минуту находился и Версилов. В
один миг Версилов выдумал эту адскую комбинацию. Говорят, что сумасшедшие в иные минуты ужасно бывают хитры.