Неточные совпадения
Затерявшийся и конфузящийся новичок, в первый день поступления в школу (в какую бы
то ни было), есть общая жертва: ему приказывают, его дразнят,
с ним обращаются как
с лакеем.
Почем знать, может быть, она полюбила до смерти… фасон его платья, парижский пробор волос, его французский выговор, именно французский, в котором она не понимала
ни звука,
тот романс, который он спел за фортепьяно, полюбила нечто никогда не виданное и не слыханное (а он был очень красив собою), и уж заодно полюбила, прямо до изнеможения, всего его,
с фасонами и романсами.
В уединении мечтательной и многолетней моей московской жизни она создалась у меня еще
с шестого класса гимназии и
с тех пор, может быть,
ни на миг не оставляла меня.
Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна маленькая страничка малого формата), что он
ни слова не упомянул об университете, не просил меня переменить решение, не укорял, что не хочу учиться, — словом, не выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как это бывает по обыкновению, а между
тем это-то и было худо
с его стороны в
том смысле, что еще пуще обозначало его ко мне небрежность.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в
том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы
с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня
ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать
с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело, и я жду князя Сережу,
с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра и Андрею Петровичу (
то есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а князья
ни при чем. Закон!
Почти
ни одной наружной черты сходства
с Версиловым, а между
тем, каким-то чудом, необыкновенное сходство
с ним в выражении физиономии.
Мало опровергнуть прекрасную идею, надо заменить ее равносильным прекрасным; не
то я, не желая
ни за что расставаться
с моим чувством, опровергну в моем сердце опровержение, хотя бы насильно, что бы там они
ни сказали.
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в
том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один,
ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, — даже для
того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода,
то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не хочу.
Позвольте-с: у меня был товарищ, Ламберт, который говорил мне еще шестнадцати лет, что когда он будет богат,
то самое большое наслаждение его будет кормить хлебом и мясом собак, когда дети бедных будут умирать
с голоду; а когда им топить будет нечем,
то он купит целый дровяной двор, сложит в поле и вытопит поле, а бедным
ни полена не даст.
Что мне за дело о
том, что будет через тысячу лет
с этим вашим человечеством, если мне за это, по вашему кодексу, —
ни любви,
ни будущей жизни,
ни признания за мной подвига?
Я вошел тут же на Петербургской, на Большом проспекте, в один мелкий трактир,
с тем чтоб истратить копеек двадцать и не более двадцати пяти — более я бы тогда
ни за что себе не позволил.
Мало
того, еще в Москве, может быть
с самого первого дня «идеи», порешил, что
ни закладчиком,
ни процентщиком тоже не буду: на это есть жиды да
те из русских, у кого
ни ума,
ни характера.
Ну, поверят ли, что я не
то что плакал, а просто выл в этот вечер, чего прежде никогда не позволял себе, и Марья Ивановна принуждена была утешать меня — и опять-таки совершенно без насмешки
ни с ее,
ни с его стороны.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли
с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется
с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор;
тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и
ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного,
ни одного поступка действительного?
По миновании же срока и последует дуэль; что я
с тем и пришел теперь, что дуэль не сейчас, но что мне надо было заручиться, потому что секунданта нет, я
ни с кем не знаком, так по крайней мере к
тому времени чтоб успеть найти, если он, Ефим, откажется.
Я был убежден, что Васин считает этого господина
ни во что, но что объяви я
то же мнение, и он тотчас же
с серьезным достоинством заступится и назидательно заметит, что это «человек практический, из людей теперешних деловых, и которого нельзя судить
с наших общих и отвлеченных точек зрения».
Кроме
того, есть характеры, так сказать, слишком уж обшарканные горем, долго всю жизнь терпевшие, претерпевшие чрезвычайно много и большого горя, и постоянного по мелочам и которых ничем уже не удивишь, никакими внезапными катастрофами и, главное, которые даже перед гробом любимейшего существа не забудут
ни единого из столь дорого доставшихся правил искательного обхождения
с людьми.
Но уж и досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы встретились
с ним на третий же день как
ни в чем не бывало — мало
того: я был почти груб в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
А вот именно этою непосредственною силою уживчивости
с чем бы
то ни было, столь свойственною всем умным русским людям нашего поколения.
Она жила в этом доме совершенно отдельно,
то есть хоть и в одном этаже и в одной квартире
с Фанариотовыми, но в отдельных двух комнатах, так что, входя и выходя, я, например,
ни разу не встретил никого из Фанариотовых.
«Но что ж из
того, — думал я, — ведь не для этого одного она меня у себя принимает»; одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным и… и когда я сидел
с ней, мне всегда казалось про себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще
ни разу
с ней не говорили,
ни словом,
ни даже намеком, как будто его и не было вовсе.
— Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня в последний раз еду, особенно после
того, как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там нет
ни копейки. Вы не поверите, как я краснею… Я, впрочем, должен
с ним объясниться… Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…
— Если б я зараньше сказал,
то мы бы
с тобой только рассорились и ты меня не
с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в
том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как
ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
К
тому же сознание, что у меня, во мне, как бы я
ни казался смешон и унижен, лежит
то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание — уже
с самых почти детских униженных лет моих — составляло тогда единственный источник жизни моей, мой свет и мое достоинство, мое оружие и мое утешение, иначе я бы, может быть, убил себя еще ребенком.
— О, по крайней мере я
с ним вчера расплатился, и хоть это
с сердца долой! Лиза, знает мама? Да как не знать: вчера-то, вчера-то она поднялась на меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя считаешь правой, так-таки
ни капли не винишь себя? Я не знаю, как это судят по-теперешнему и каких ты мыслей,
то есть насчет меня, мамы, брата, отца… Знает Версилов?
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется,
то…» вот что они говорят, и все; но я думаю, что этого довольно! Дело не в
том: что бы там
ни вышло и хотя бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным
с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
Я тотчас узнал эту гостью, как только она вошла: это была мама, хотя
с того времени, как она меня причащала в деревенском храме и голубок пролетел через купол, я не видал уж ее
ни разу.
Странно было и
то, что, войдя и поговорив
с Тушаром, она
ни слова не сказала мне самому, что она — моя мать.
У всякого человека, кто бы он
ни был, наверно, сохраняется какое-нибудь воспоминание о чем-нибудь таком,
с ним случившемся, на что он смотрит или наклонен смотреть, как на нечто фантастическое, необычайное, выходящее из ряда, почти чудесное, будет ли
то — сон, встреча, гадание, предчувствие или что-нибудь в этом роде.
И пусть не смеются над жалким подростком за
то, что он суется
с своими нравоучениями в брачное дело, в котором
ни строчки не понимает.
Итак, что до чувств и отношений моих к Лизе,
то все, что было наружу, была лишь напускная, ревнивая ложь
с обеих сторон, но никогда мы оба не любили друг друга сильнее, как в это время. Прибавлю еще, что к Макару Ивановичу,
с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она как бы нарочно не обращала на него
ни малейшего внимания.
— Если вы
с сплетнями, — вскричал я вдруг, не вытерпев, —
то знайте, что я
ни во что не мешаюсь, я решился бросить… все, всех, мне все равно — я уйду!..
То есть
с письма Версилова. Я весь задрожал, но не проговорил
ни слова.
Чухонка и тут не произнесла даже
ни малейшего звука, но в
тот же день вошла в сообщение
с жившим по
той же черной лестнице, где-то в углу внизу, отставным мичманом Осетровым, занимавшимся хождением по разного рода делам и, разумеется, возбуждением подобного рода дел в судах, из борьбы за существование.
Дело в
том, что в словах бедного старика не прозвучало
ни малейшей жалобы или укора; напротив, прямо видно было, что он решительно не заметил,
с самого начала, ничего злобного в словах Лизы, а окрик ее на себя принял как за нечто должное,
то есть что так и следовало его «распечь» за вину его.
Я просто понял, что выздороветь надо во что бы
ни стало и как можно скорее, чтобы как можно скорее начать действовать, а потому решился жить гигиенически и слушаясь доктора (кто бы он
ни был), а бурные намерения,
с чрезвычайным благоразумием (плод широкости), отложил до дня выхода,
то есть до выздоровления.
Все закричали, зарадовались, а солдат, как стоял, так
ни с места, точно в столб обратился, не понимает ничего; не понял ничего и из
того, что председатель сказал ему в увещание, отпуская на волю.
Признаюсь, я знал мало и сбивчиво, да и теперь не совсем компетентен; но что знал,
то изложил
с величайшим жаром, несмотря
ни на что.
Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то рядком стали перед ним на коленки — научила она их перед
тем, и ручки перед собой ладошками как один сложили, а сама за ними,
с пятым ребенком на руках, земно при всех людях ему поклонилась: «Батюшка, Максим Иванович, помилуй сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!» И все, кто тут
ни был, все прослезились — так уж хорошо она их научила.
И ведь даже
ни разу лозы не употребил (
с того разу боялся).
А может быть и
то, что Ламберт совсем не хитрил
с этою девицею, даже
ни минуты, а так-таки и брякнул
с первого слова: «Mademoiselle, или оставайтесь старой девой, или становитесь княгиней и миллионщицей: вот документ, а я его у подростка выкраду и вам передам… за вексель от вас в тридцать тысяч».
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме не могла не признаться. О, в
тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не говоря
ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил.
С того разу
с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
Анна Андреевна, лишь только обо мне доложили, бросила свое шитье и поспешно вышла встретить меня в первую свою комнату — чего прежде никогда не случалось. Она протянула мне обе руки и быстро покраснела. Молча провела она меня к себе, подсела опять к своему рукоделью, меня посадила подле; но за шитье уже не принималась, а все
с тем же горячим участием продолжала меня разглядывать, не говоря
ни слова.
— Андрей Петрович, — прервала она
с горькой усмешкой, — Андрей Петрович на мой прямой вопрос ответил мне тогда честным словом, что никогда не имел
ни малейших намерений на Катерину Николаевну, чему я вполне и поверила, делая шаг мой; а между
тем оказалось, что он спокоен лишь до первого известия о каком-нибудь господине Бьоринге.
Разумеется, я видел тоже, что он ловит меня, как мальчишку (наверное — видел тогда же); но мысль о браке
с нею до
того пронзила меня всего, что я хоть и удивлялся на Ламберта, как это он может верить в такую фантазию, но в
то же время сам стремительно в нее уверовал,
ни на миг не утрачивая, однако, сознания, что это, конечно,
ни за что не может осуществиться.
Я сидел как ошалелый.
Ни с кем другим никогда я бы не упал до такого глупого разговора. Но тут какая-то сладостная жажда тянула вести его. К
тому же Ламберт был так глуп и подл, что стыдиться его нельзя было.
Но если я и вымолвил это,
то смотрел я
с любовью. Говорили мы как два друга, в высшем и полном смысле слова. Он привел меня сюда, чтобы что-то мне выяснить, рассказать, оправдать; а между
тем уже все было, раньше слов, разъяснено и оправдано. Что бы я
ни услышал от него теперь — результат уже был достигнут, и мы оба со счастием знали про это и так и смотрели друг на друга.
Только что он, давеча, прочел это письмо, как вдруг ощутил в себе самое неожиданное явление: в первый раз, в эти роковые два года, он не почувствовал
ни малейшей к ней ненависти и
ни малейшего сотрясения, подобно
тому как недавно еще «сошел
с ума» при одном только слухе о Бьоринге.
Клянусь, что
ни одного стула,
ни одного дивана не обил бы я себе бархатом и ел бы, имея сто миллионов,
ту же тарелку супу
с говядиной, как и теперь!