Неточные совпадения
Я написал кому следует, через кого следует в Петербург, чтобы меня окончательно оставили в покое, денег на содержание мое больше
не присылали и, если возможно,
чтоб забыли меня вовсе (
то есть, разумеется, в случае, если меня сколько-нибудь помнили), и, наконец, что в университет я «ни за что»
не поступлю.
— Нисколько. Признаюсь, сначала, с первых разов, я был несколько обижен и хотел вам самим сказать ты, но увидал, что глупо, потому что
не для
того же,
чтоб унизить меня, вы мне ты говорите?
Заметьте, она уж и ехала с
тем,
чтоб меня поскорей оскорбить, еще никогда
не видав: в глазах ее я был «подсыльный от Версилова», а она была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит в руках всю судьбу ее и имеет средства тотчас же погубить ее, если захочет, посредством одного документа; подозревала по крайней мере это.
Правда, я далеко был
не в «скорлупе» и далеко еще
не был свободен; но ведь и шаг я положил сделать лишь в виде пробы — как только,
чтоб посмотреть, почти как бы помечтать, а потом уж
не приходить, может, долго, до самого
того времени, когда начнется серьезно.
Это желание прыгнуть на шею,
чтоб признали меня за хорошего и начали меня обнимать или вроде
того (словом, свинство), я считаю в себе самым мерзким из всех моих стыдов и подозревал его в себе еще очень давно, и именно от угла, в котором продержал себя столько лет, хотя
не раскаиваюсь.
— По-моему, всякий имеет право иметь свои чувства… если по убеждению… с
тем,
чтоб уж никто его
не укорял за них, — обратился я к Васину. Хоть я проговорил и бойко, но точно
не я, а во рту точно чужой язык шевелился.
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в
том,
чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один, ни от кого
не зависеть (
не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего
не делать, — даже для
того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода,
то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего
не хочу.
Я никому ничего
не должен, я плачу обществу деньги в виде фискальных поборов за
то,
чтоб меня
не обокрали,
не прибили и
не убили, а больше никто ничего с меня требовать
не смеет.
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна,
не отходившая от отца во время его болезни, и послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так,
то как удобнее это сделать без скандала,
чтоб никто
не мог обвинить и чтобы пощадить при этом чувства отца и т. д., и т. д.».
Я вошел тут же на Петербургской, на Большом проспекте, в один мелкий трактир, с
тем чтоб истратить копеек двадцать и
не более двадцати пяти — более я бы тогда ни за что себе
не позволил.
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо было решиться! Неужели я
не способен решиться? Что трудного в
том,
чтоб порвать, если к
тому же и сами
не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае
не оставлю — как бы ни обернулось дело.
А теперь расскажу два анекдота, чтобы
тем покончить с «идеей» совсем и так,
чтоб она ничем уж
не мешала в рассказе.
Из истории с Риночкой выходило обратное, что никакая «идея»
не в силах увлечь (по крайней мере меня) до
того,
чтоб я
не остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и
не пожертвовал ему разом всем
тем, что уже годами труда сделал для «идеи».
— Кушать давно готово, — прибавила она, почти сконфузившись, — суп только бы
не простыл, а котлетки я сейчас велю… — Она было стала поспешно вставать,
чтоб идти на кухню, и в первый раз, может быть, в целый месяц мне вдруг стало стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг, тогда как до сих пор сам же я
того требовал.
О
том, что приехал с
тем,
чтоб нас удивить чем-то, — об этом я, разумеется,
не упоминаю.
—
Не хмурьтесь, Андрей Петрович, я вовсе
не с
тем, что вы думаете. Я именно хочу,
чтоб все смеялись.
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в
том и главное,
чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю,
то есть я так только говорю: новую;
не беспокойся, я знаю конец ее.
Тушар кончил
тем, что полюбил более пинать меня коленком сзади, чем бить по лицу; а через полгода так даже стал меня иногда и ласкать; только нет-нет, а в месяц раз, наверно, побьет, для напоминания,
чтоб не забывался.
Отец твой, Макар Иваныч,
не то что просил, а почти требовал,
чтоб вас, детей его, из низших сословий
не выводить.
Ну что, если я опять-таки до такой степени лакей, что никак
не могу даже
того допустить,
чтоб от живой жены можно было жениться еще на жене?
Я пришел с
тем,
чтоб уговорить тебя сделать это по возможности мягче и без скандала,
чтоб не огорчить и
не испугать твою мать еще больше.
Я припоминаю слово в слово рассказ его; он стал говорить с большой даже охотой и с видимым удовольствием. Мне слишком ясно было, что он пришел ко мне вовсе
не для болтовни и совсем
не для
того,
чтоб успокоить мать, а наверно имея другие цели.
— Знаете что, — сказал я, — вы говорите, что пришли, главное, с
тем, чтобы мать подумала, что мы помирились. Времени прошло довольно,
чтоб ей подумать;
не угодно ли вам оставить меня одного?
По миновании же срока и последует дуэль; что я с
тем и пришел теперь, что дуэль
не сейчас, но что мне надо было заручиться, потому что секунданта нет, я ни с кем
не знаком, так по крайней мере к
тому времени
чтоб успеть найти, если он, Ефим, откажется.
Кроме
того, везде множество странных жильцов, с которыми я уж по одному виду их
не мог бы ужиться рядом; даже заплатил бы,
чтоб не жить рядом.
— Дайте ему в щеку! Дайте ему в щеку! — прокричала Татьяна Павловна, а так как Катерина Николаевна хоть и смотрела на меня (я помню все до черточки),
не сводя глаз, но
не двигалась с места,
то Татьяна Павловна, еще мгновение, и наверно бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял руку,
чтоб защитить лицо; вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.
— Нет, я
не про
то,
чтоб выгнать, а чтобы
не вышло какой истории… Впрочем, все этакие истории, так или этак, но кончаются… Оставим это.
С моей стороны, я твердо был убежден, что он сыграл тут любовную роль и приходил с
тем,
чтоб повеселиться, но собственно это
не возмущало меня.
Чтоб и жалел кто-нибудь меня, и
того не хочу!» Легла я, и в мысли у меня ничего
не было.
— Как
не знать. Крафт третьего дня для
того и повел меня к себе… от
тех господ,
чтоб передать мне это письмо, а я вчера передал Версилову.
— А мне так кажется, что это ужасно смешно… на иной взгляд…
то есть, разумеется,
не на собственный мой.
Тем более что я Долгорукий, а
не Версилов. А если вы говорите мне неправду или
чтоб как-нибудь смягчить из приличий светского лоска,
то, стало быть, вы меня и во всем остальном обманываете?
Это меня немножко взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и, помню, решился выйти, с
тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а когда он придет,
то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и ждать больше
не могу.
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может быть, за
то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это
чтоб ты
не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
— Ну вот видишь, даже, может, и в карты
не играет! Повторяю, рассказывая эту дребедень, он удовлетворяет своей любви к ближнему: ведь он и нас хотел осчастливить. Чувство патриотизма тоже удовлетворено; например, еще анекдот есть у них, что Завьялову англичане миллион давали с
тем только,
чтоб он клейма
не клал на свои изделия…
Он отмалчивался; но невозможно,
чтоб не ненавидел меня в
те минуты ужасно: я был в слишком фальшивом положении и даже
не подозревал
того.
Два слова,
чтоб не забыть: князь жил тогда в
той же квартире, но занимал ее уже почти всю; хозяйка квартиры, Столбеева, пробыла лишь с месяц и опять куда-то уехала.
— Тоже
не знаю, князь; знаю только, что это должно быть нечто ужасно простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до
того простое, что мы никак
не можем поверить,
чтоб оно было так просто, и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячи лет,
не замечая и
не узнавая.
— Пожалуйста, без театральных жестов — сделайте одолжение. Я знаю, что
то, что я делаю, — подло, что я — мот, игрок, может быть, вор… да, вор, потому что я проигрываю деньги семейства, но я вовсе
не хочу надо мной судей.
Не хочу и
не допускаю. Я — сам себе суд. И к чему двусмысленности? Если он мне хотел высказать,
то и говори прямо, а
не пророчь сумбур туманный. Но,
чтоб сказать это мне, надо право иметь, надо самому быть честным…
— Он солгал. Я —
не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь,
то будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна,
то все равно. Я хочу,
чтоб было так, и будет так. И никто, никто
не смей приходить судить меня ко мне в дом и считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня рукой,
чтоб я
не продолжал. — А, наконец!
— За
то,
чтоб вы
не мешали.
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы»,
то я тут схитрил: я сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я и
не заметил; я очень знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела Анна Андреевна, а я знал, что ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я
не знал в Москве; я только
чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать ей удовольствие.
Постойте, Катерина Николаевна, еще минутку
не говорите, а дайте мне все докончить: я все время, как к вам ходил, все это время подозревал, что вы для
того только и ласкали меня,
чтоб из меня выпытать это письмо, довести меня до
того,
чтоб я признался…
— О нет, нет, нет, ничего, ничего! Это было, но было
не то; свидание, но
не для
того, и я это прежде всего заявляю,
чтоб не быть подлецом, было, но…
Повторяю, я еще
не видал его в таком возбуждении, хотя лицо его было весело и сияло светом; но я заметил, что когда он вынимал из портмоне два двугривенных,
чтоб отдать офицеру,
то у него дрожали руки, а пальцы совсем
не слушались, так что он наконец попросил меня вынуть и дать поручику; я забыть этого
не могу.
А
не примет,
то я настою,
чтоб приняла, пошлю сказать, что крайне нужно.
—
Чтоб говорить такие вещи,
то надо наверно помнить, а вы сами изволили провозгласить, что помните
не наверно, — проговорил нестерпимо свысока Афердов.
— Я
не послал письма. Она решила
не посылать. Она мотивировала так: если пошлю письмо,
то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный,
чтоб смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение было
то, что и никто бы
не вынес, потому что будущность тогда погибла и уже воскресение к новой жизни невозможно. И к
тому же, добро бы пострадал Степанов; но ведь он же был оправдан обществом офицеров и без
того. Одним словом — парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.
— Вы думаете? — остановился он передо мной, — нет, вы еще
не знаете моей природы! Или… или я тут, сам
не знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть,
не одна природа. Я вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и, кроме
того, я глубоко виноват перед вами за все эти два месяца, а потому я хочу, чтобы вы, как брат Лизы, все это узнали: я ездил к Анне Андреевне с
тем,
чтоб сделать ей предложение, а
не отказываться.
Я очень ждал вас весь день, Аркадий Макарович,
чтоб открыть вам, как брату Лизы,
то, чего она еще
не знает.
Я попросил его перейти к делу; все дело, как я и предугадал вполне, заключалось лишь в
том,
чтоб склонить и уговорить князя ехать просить окончательной помощи у князя Николая Ивановича. «
Не то ведь ему очень, очень плохо может быть, и
не по моей уж воле; так иль
не так?»