Неточные совпадения
Это желание прыгнуть на шею, чтоб признали меня за хорошего и начали меня обнимать или вроде того (словом, свинство), я
считаю в себе самым мерзким из всех моих стыдов и подозревал его в себе еще очень давно, и именно от угла, в котором продержал себя столько лет, хотя
не раскаиваюсь.
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он
считает это за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я
не знаю, как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
Тушар вдруг спохватился, что мало взял денег, и с «достоинством» объявил вам в письме своем, что в заведении его воспитываются князья и сенаторские дети и что он
считает ниже своего заведения держать воспитанника с таким происхождением, как я, если ему
не дадут прибавки.
Но мимоходом, однако, замечу, что
считаю петербургское утро, казалось бы самое прозаическое на всем земном шаре, — чуть ли
не самым фантастическим в мире.
Улыбка эта была тем сквернее, что была совершенно
не умышленная, а невольная; видно было, что он действительно и воистину
считал себя в эту минуту гораздо выше меня и умом и характером.
Видал я таких, что из-за первого ведра холодной воды
не только отступаются от поступков своих, но даже от идеи, и сами начинают смеяться над тем, что, всего час тому,
считали священным; о, как у них это легко делается!
— Вот это письмо, — ответил я. — Объяснять
считаю ненужным: оно идет от Крафта, а тому досталось от покойного Андроникова. По содержанию узнаете. Прибавлю, что никто в целом мире
не знает теперь об этом письме, кроме меня, потому что Крафт, передав мне вчера это письмо, только что я вышел от него, застрелился…
— Я
не знаю, известен ли этот факт… и так ли это, — пробормотал я, — но я удивляюсь, что вы
считаете это все так естественным, а между тем давно ли Крафт говорил, волновался, сидел между нами? Неужто вам хоть
не жаль его?
Не стану описывать всей этой остальной ночи, хлопот, а потом и официальных визитов; вплоть до рассвета я буквально дрожал мелкою дрожью и
считал обязанностью
не ложиться, хотя, впрочем, ничего
не делал.
Кстати, ведь действительно ужасно много есть современных людей, которые, по привычке, все еще
считают себя молодым поколением, потому что всего вчера еще таким были, а между тем и
не замечают, что уже на фербанте.
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту про то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а
не к этому», — но еще более про себя, то есть в самом нутре души, я
считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив документ совершенно.
— Я просто
не хочу, чтоб меня выскакивали учить и
считали за мальчишку! — отрезал он почти с гневом.
— Он солгал. Я —
не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь, то будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто
не смей приходить судить меня ко мне в дом и
считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я
не продолжал. — А, наконец!
— Я
не нуждаюсь в вашем одобрении. Я очень желаю этого сам с моей стороны, но
считаю это
не моим делом, и что мне это даже неприлично.
— Он
не просто
не поверил, — промолвила она, опустив глаза и странно как-то улыбнувшись, — а
счел, что во мне «все пороки».
Наконец, Афердова здесь знали, его
считали за богача, к нему обращались с уважением: все это и на меня повлияло, и я опять
не протестовал.
— О, по крайней мере я с ним вчера расплатился, и хоть это с сердца долой! Лиза, знает мама? Да как
не знать: вчера-то, вчера-то она поднялась на меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя
считаешь правой, так-таки ни капли
не винишь себя? Я
не знаю, как это судят по-теперешнему и каких ты мыслей, то есть насчет меня, мамы, брата, отца… Знает Версилов?
— Еще раз вам повторяю, барон, — твердо отчеканивая слова, говорил Версилов, — что Катерину Николаевну Ахмакову, которой я написал это недостойное и болезненное письмо, я
считаю не только наиблагороднейшим существом, но и верхом всех совершенств!
— Нет,
считаю это пустою обрядностью. Я должен вам, впрочем, признаться, что мне ваш Петр Валерьяныч нравится:
не сено по крайней мере, а все же человек, несколько похожий на одного близкого нам обоим человечка, которого мы оба знаем.
— Макар Иванович, вы опять употребили слово «благообразие», а я как раз вчера и все дни этим словом мучился… да и всю жизнь мою мучился, только прежде
не знал о чем. Это совпадение слов я
считаю роковым, почти чудесным… Объявляю это в вашем присутствии…
Но меня мигом остановили. Повторяю: я
не знал об их уговоре насчет мамы и Макара Ивановича; меня же по прежним делам, уж конечно, они
считали способным на всякий скандал в этом роде.
Во-вторых, составил довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое если показать полусумасшедшему старику князю, то он, прочтя его и узнав, что собственная дочь
считает его сумасшедшим и уже «советовалась с юристами» о том, как бы его засадить, — или сойдет с ума окончательно, или прогонит ее из дому и лишит наследства, или женится на одной mademoiselle Версиловой, на которой уже хочет жениться и чего ему
не позволяют.
Право, иной раз, вначале, я иногда подумывал, что она все еще
считает меня за своего барина и боится, но это было совсем
не то.
Впрочем, в встрече его с нею и в двухлетних страданиях его было много и сложного: «он
не захотел фатума жизни; ему нужна была свобода, а
не рабство фатума; через рабство фатума он принужден был оскорбить маму, которая просидела в Кенигсберге…» К тому же этого человека, во всяком случае, я
считал проповедником: он носил в сердце золотой век и знал будущее об атеизме; и вот встреча с нею все надломила, все извратила!
Образ этот принадлежал Макару Ивановичу — об этом я знал и знал тоже, что покойник никогда
не расставался с этою иконой и
считал ее чудотворною.
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему в лицо. Затем быстро направилась было к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил в эффект документа, то есть — главное —
не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что
считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может быть, и
не уклонилась бы войти в денежную сделку.
Между прочим, она твердо заявила мне, что непременно пойдет в монастырь; это было недавно; но я ей
не верю и
считаю лишь за горькое слово.