— Я
не послал письма. Она решила не посылать. Она мотивировала так: если пошлю письмо, то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный, чтоб смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение было то, что и никто бы не вынес, потому что будущность тогда погибла и уже воскресение к новой жизни невозможно. И к тому же, добро бы пострадал Степанов; но ведь он же был оправдан обществом офицеров и без того. Одним словом — парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.
Неточные совпадения
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что
письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас
пойдет с
письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала
письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что
письмо, может быть,
не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
— Вот это
письмо, — ответил я. — Объяснять считаю ненужным: оно
идет от Крафта, а тому досталось от покойного Андроникова. По содержанию узнаете. Прибавлю, что никто в целом мире
не знает теперь об этом
письме, кроме меня, потому что Крафт, передав мне вчера это
письмо, только что я вышел от него, застрелился…
Теперь мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое
письмо и которое тот положил перед собой и нарочно
не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать,
идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что
не уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.
Написав
письмо, я задал себе задачу: «
послать и жить или
послать и умереть?» Я бы
не разрешил этого вопроса.
И вдруг такая находка: тут уж
пойдут не бабьи нашептывания на ухо,
не слезные жалобы,
не наговоры и сплетни, а тут
письмо, манускрипт, то есть математическое доказательство коварства намерений его дочки и всех тех, которые его от нее отнимают, и что, стало быть, надо спасаться, хотя бы бегством, все к ней же, все к той же Анне Андреевне, и обвенчаться с нею хоть в двадцать четыре часа;
не то как раз конфискуют в сумасшедший дом.
— «От вас угроз», то есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего
не сделаю,
не бойтесь, уходите… и тот документ из всех сил постараюсь прислать — только
идите,
идите! Я вам написал глупое
письмо, а вы на глупое
письмо отозвались и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела было пройти через ту комнату, в которой я стоял за портьерой).
Во-вторых, для убедительности,
послать в
письме всю копию с ее «документа», так чтобы она могла прямо видеть, что ее
не обманывают.
Что она, Альфонсинка, боится беды, потому что сама участвовала, a cette dame, la generale, непременно приедет, «сейчас, сейчас», потому что они
послали ей с
письма копию, и та тотчас увидит, что у них в самом деле есть это
письмо, и поедет к ним, а написал ей
письмо один Ламберт, а про Версилова она
не знает; а Ламберт рекомендовался как приехавший из Москвы, от одной московской дамы, une dame de Moscou (NB. Марья Ивановна!).
— Напишите вексель — вот бумага. Затем
пойдете и достанете денег, а я буду ждать, но неделю —
не больше. Деньги принесете — отдам вексель и тогда и
письмо отдам.
Неточные совпадения
К вечеру этого дня, оставшись одна, Анна почувствовала такой страх за него, что решилась было ехать в город, но, раздумав хорошенько, написала то противоречивое
письмо, которое получил Вронский, и,
не перечтя его,
послала с нарочным.
Письмо было от Анны. Еще прежде чем он прочел
письмо, он уже знал его содержание. Предполагая, что выборы кончатся в пять дней, он обещал вернуться в пятницу. Нынче была суббота, и он знал, что содержанием
письма были упреки в том, что он
не вернулся во-время.
Письмо, которое он
послал вчера вечером, вероятно,
не дошло еще.
«Как недогадлива ты, няня!» — // «Сердечный друг, уж я стара, // Стара; тупеет разум, Таня; // А то, бывало, я востра, // Бывало, слово барской воли…» — // «Ах, няня, няня! до того ли? // Что нужды мне в твоем уме? // Ты видишь, дело о
письме // К Онегину». — «Ну, дело, дело. //
Не гневайся, душа моя, // Ты знаешь, непонятна я… // Да что ж ты снова побледнела?» — // «Так, няня, право, ничего. //
Пошли же внука своего». —
Она зари
не замечает, // Сидит с поникшею главой // И на
письмо не напирает // Своей печати вырезной. // Но, дверь тихонько отпирая, // Уж ей Филипьевна седая // Приносит на подносе чай. // «Пора, дитя мое, вставай: // Да ты, красавица, готова! // О пташка ранняя моя! // Вечор уж как боялась я! // Да,
слава Богу, ты здорова! // Тоски ночной и следу нет, // Лицо твое как маков цвет». —
Стремит Онегин? Вы заране // Уж угадали; точно так: // Примчался к ней, к своей Татьяне, // Мой неисправленный чудак. //
Идет, на мертвеца похожий. // Нет ни одной души в прихожей. // Он в залу; дальше: никого. // Дверь отворил он. Что ж его // С такою силой поражает? // Княгиня перед ним, одна, // Сидит,
не убрана, бледна, //
Письмо какое-то читает // И тихо слезы льет рекой, // Опершись на руку щекой.