Неточные совпадения
Но объяснить, кого я встретил, так, заранее, когда никто ничего
не знает, будет
пошло; даже, я думаю, и тон этот пошл: дав себе слово уклоняться от литературных красот, я с первой строки впадаю в эти красоты.
Что на гибель — это-то и мать моя, надеюсь, понимала всю жизнь; только разве когда
шла, то
не думала о гибели вовсе; но так всегда у этих «беззащитных»: и знают, что гибель, а лезут.
Я
не знаю, ненавидел или любил я его, но он наполнял собою все мое будущее, все расчеты мои на жизнь, — и это случилось само собою, это
шло вместе с ростом.
Идет по бульвару, а сзади пустит шлейф в полтора аршина и пыль метет; каково
идти сзади: или беги обгоняй, или отскакивай в сторону,
не то и в нос и в рот она вам пять фунтов песку напихает.
— Конечно. Во-первых, она попирает условия общества, а во-вторых, пылит; а бульвар для всех: я
иду, другой
идет, третий, Федор, Иван, все равно. Вот это я и высказал. И вообще я
не люблю женскую походку, если сзади смотреть; это тоже высказал, но намеком.
Не на что было жаловаться:
идет человек подле и разговаривает сам с собой.
А чтобы доказать им, что я
не боюсь их мужчин и готов принять вызов, то буду
идти за ними в двадцати шагах до самого их дома, затем стану перед домом и буду ждать их мужчин.
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего дня вдруг мне, на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере могу быть спокоен, что
не будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно, с первого даже года
пойдут, увидите».
Десятирублевая была в жилетном кармане, я просунул два пальца пощупать — и так и
шел не вынимая руки.
Идти надо было на Петербургскую сторону, но усталости я
не чувствовал.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я
не трусил, но
идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была
не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз
пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Да, я трусил
идти к Дергачеву, хотя и
не от той причины, которую предполагал Ефим.
Но все вдруг густо зашевелились; все стали разбирать шляпы и хотели
идти, — конечно,
не из-за меня, а им пришло время; но это молчаливое отношение ко мне раздавило меня стыдом. Я тоже вскочил.
Я
пошел за Крафтом. Я ничего
не стыдился.
— Васин! — вскричал я, — вы меня радуете! Я
не уму вашему удивляюсь, я удивляюсь тому, как можете вы, человек столь чистый и так безмерно надо мной стоящий, — как можете вы со мной
идти и говорить так просто и вежливо, как будто ничего
не случилось!
Я крепко пожал руку Васина и добежал до Крафта, который все
шел впереди, пока я говорил с Васиным. Мы молча дошли до его квартиры; я
не хотел еще и
не мог говорить с ним. В характере Крафта одною из сильнейших черт была деликатность.
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна,
не отходившая от отца во время его болезни, и
послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так, то как удобнее это сделать без скандала, чтоб никто
не мог обвинить и чтобы пощадить при этом чувства отца и т. д., и т. д.».
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас
пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть,
не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
— Я так и предчувствовал, — сказал я, — что от вас все-таки
не узнаю вполне. Остается одна надежда на Ахмакову. На нее-то я и надеялся. Может быть,
пойду к ней, а может быть, нет.
Он рассеянно улыбнулся и, странно, прямо
пошел в переднюю, точно выводя меня сам, разумеется
не замечая, что делает.
На какой ляд дернуло меня
идти к Дергачеву и выскочить с моими глупостями, давно зная за собой, что ничего
не сумею рассказать умно и толково и что мне всего выгоднее молчать?
Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба остановилась было на минуту его выслушать, но ничего
не поняла, развела руками и
пошла дальше, оставив его одного в темноте.
«А наконец, пусть я
не достигну ничего, пусть расчет неверен, пусть лопну и провалюсь, все равно — я
иду.
Если описал
пошло, поверхностно — виноват я, а
не «идея».
— Кушать давно готово, — прибавила она, почти сконфузившись, — суп только бы
не простыл, а котлетки я сейчас велю… — Она было стала поспешно вставать, чтоб
идти на кухню, и в первый раз, может быть, в целый месяц мне вдруг стало стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг, тогда как до сих пор сам же я того требовал.
Стемнело наконец совсем; я стал перед образом и начал молиться, только скоро-скоро, я торопился; захватил узелок и на цыпочках
пошел с скрипучей нашей лестницы, ужасно боясь, чтобы
не услыхала меня из кухни Агафья.
Я опять направлялся на Петербургскую. Так как мне в двенадцатом часу непременно надо было быть обратно на Фонтанке у Васина (которого чаще всего можно было застать дома в двенадцать часов), то и спешил я
не останавливаясь, несмотря на чрезвычайный позыв выпить где-нибудь кофею. К тому же и Ефима Зверева надо было захватить дома непременно; я
шел опять к нему и впрямь чуть-чуть было
не опоздал; он допивал свой кофей и готовился выходить.
Короче, я объяснил ему кратко и ясно, что, кроме него, у меня в Петербурге нет решительно никого, кого бы я мог
послать, ввиду чрезвычайного дела чести, вместо секунданта; что он старый товарищ и отказаться поэтому даже
не имеет и права, а что вызвать я желаю гвардии поручика князя Сокольского за то, что, год с лишком назад, он, в Эмсе, дал отцу моему, Версилову, пощечину.
Но, отдавая справедливость Ефиму (который, вероятно, в ту минуту думал, что я
иду по улице и ругаюсь), — я все-таки ничего
не уступил из убеждений, как
не уступлю до сих пор.
Ясно было, что говорили одушевленно и страстно и что дело
шло не о выкройках: о чем-то сговаривались, или спорили, или один голос убеждал и просил, а другой
не слушался и возражал.
Веселый господин кричал и острил, но дело
шло только о том, что Васина нет дома, что он все никак
не может застать его, что это ему на роду написано и что он опять, как тогда, подождет, и все это, без сомнения, казалось верхом остроумия хозяйке.
— Бресто-граевские-то ведь
не шлепнулись, а? Ведь
пошли, ведь
идут! Многих знаю, которые тут же шлепнулись.
—
Пошел вон,
пошел вон,
иди вон! — прокричала Татьяна Павловна, почти толкая меня. —
Не считайте ни во что его вранье, Катерина Николаевна: я вам сказала, что оттуда его за помешанного аттестовали!
К тому же он получил наследство, а я
не хочу разделять его и
иду с трудами рук моих.
— Вот это письмо, — ответил я. — Объяснять считаю ненужным: оно
идет от Крафта, а тому досталось от покойного Андроникова. По содержанию узнаете. Прибавлю, что никто в целом мире
не знает теперь об этом письме, кроме меня, потому что Крафт, передав мне вчера это письмо, только что я вышел от него, застрелился…
— Вот мама
посылает тебе твои шестьдесят рублей и опять просит извинить ее за то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей. Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят; мама говорит, что больше тридцати с тебя никак нельзя взять, потому что пятидесяти на тебя
не вышло, и двадцать рублей
посылает сдачи.
И никого-то у нас здесь знакомых таких,
пойти совсем
не к кому: „Что с нами будет? — думаю“.
Версилов, говорит, это точь-в-точь как генералы здешние, которых в газетах описывают; разоденется генерал во все ордена и
пойдет по всем гувернанткам, что в газетах публикуются, и ходит и что надо находит; а коли
не найдет чего надо, посидит, поговорит, наобещает с три короба и уйдет, — все-таки развлечение себе доставил».
Это меня немножко взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и, помню, решился выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь,
послать за князем, а когда он придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и ждать больше
не могу.
Выйдя на улицу, я повернул налево и
пошел куда попало. В голове у меня ничего
не вязалось.
Шел я тихо и, кажется, прошел очень много, шагов пятьсот, как вдруг почувствовал, что меня слегка ударили по плечу. Обернулся и увидел Лизу: она догнала меня и слегка ударила зонтиком. Что-то ужасно веселое, а на капельку и лукавое, было в ее сияющем взгляде.
— Ну как я рада, что ты в эту сторону
пошел, а то бы я так тебя сегодня и
не встретила! — Она немного задыхалась от скорой ходьбы.
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы
идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно!
Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце! Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то
не забудем никогда этого дня и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы вот
шли с тобой оба рука в руку, и так смеялись, и так нам весело было… Да? Ведь да?
— Слушайте, ничего нет выше, как быть полезным. Скажите, чем в данный миг я всего больше могу быть полезен? Я знаю, что вам
не разрешить этого; но я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и
пойду, клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
— Вы говорите: Версилову десять тысяч. Если я беру у вас теперь, то, конечно, эти деньги
пойдут в зачет двадцати тысяч Версилова; я иначе
не допускаю. Но… но я наверно и сам отдам… Да неужели же вы думаете, что Версилов к вам ходит за деньгами?
Я
не слушал и
шел. Он быстрыми шагами догнал меня, схватил за руку и потащил в кабинет. Я
не сопротивлялся!
— Это —
не пустяки! Так
идет? А знаете, вы опять придете.
— Пропаду? — вскричал я. — Нет, я
не пропаду. Кажется,
не пропаду. Если женщина станет поперек моей дороги, то она должна
идти за мной. Мою дорогу
не прерывают безнаказанно…
— Я вам сам дверь отворю,
идите, но знайте: я принял одно огромное решение; и если вы захотите дать свет моей душе, то воротитесь, сядьте и выслушайте только два слова. Но если
не хотите, то уйдите, и я вам сам дверь отворю!
— Ну и
слава Богу! — сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, — а то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас
не сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки
не будет?