Неточные совпадения
При имении находилась тогда тетушка; то есть она мне
не тетушка, а сама помещица; но,
не знаю почему, все всю жизнь ее звали тетушкой,
не только
моей, но и вообще, равно как и в семействе Версилова, которому она чуть ли и в самом
деле не сродни.
«Я буду
не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние
дни в Москве, — никогда теперь уже
не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет
моя идея, которой я никогда
не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей
моих, определившаяся еще в Москве и которая
не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо
не знаю, был ли такой
день в Петербурге, который бы я
не ставил впереди
моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих
моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Именно таинственные потому, что были накоплены из карманных денег
моих, которых отпускалось мне по пяти рублей в месяц, в продолжение двух лет; копление же началось с первого
дня моей «идеи», а потому Версилов
не должен был знать об этих деньгах ни слова.
Прибавлю, что это и решило с первого
дня, что я
не грубил ему; даже рад был, если приводилось его иногда развеселить или развлечь;
не думаю, чтоб признание это могло положить тень на
мое достоинство.
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего
дня вдруг мне, на
мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере могу быть спокоен, что
не будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
Вы плюнули на меня, а я торжествую; если бы вы в самом
деле плюнули мне в лицо настоящим плевком, то, право, я, может быть,
не рассердился, потому что вы —
моя жертва,
моя, а
не его.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это
дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы
не знаете
моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Ну пусть эти случаи даже слишком редки; все равно, главным правилом будет у меня —
не рисковать ничем, и второе — непременно в
день хоть сколько-нибудь нажить сверх минимума, истраченного на
мое содержание, для того чтобы ни единого
дня не прерывалось накопление.
Я тотчас привез доктора, он что-то прописал, и мы провозились всю ночь, мучая крошку его скверным лекарством, а на другой
день он объявил, что уже поздно, и на просьбы
мои — а впрочем, кажется, на укоры — произнес с благородною уклончивостью: «Я
не Бог».
— Конечно, вы знаете
мою мысль, Андрей Петрович, они бы прекратили иск, если б вы предложили
поделить пополам в самом начале; теперь, конечно, поздно. Впрочем,
не смею судить… Я ведь потому, что покойник, наверно,
не обошел бы их в своем завещании.
— Мама, а
не помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего
моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в самом
деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
Татьяна Павловна на вопросы
мои даже и
не отвечала: «Нечего тебе, а вот послезавтра отвезу тебя в пансион; приготовься, тетради свои возьми, книжки приведи в порядок, да приучайся сам в сундучке укладывать,
не белоручкой расти вам, сударь», да то-то, да это-то, уж барабанили же вы мне, Татьяна Павловна, в эти три
дня!
— Друг
мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что
не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и
не говорю о том, что даже до сей поры
не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом
деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился
не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
[Понимаешь? (франц.)]) и в высшей степени уменье говорить
дело, и говорить превосходно, то есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь
мой демократизм, терпеть
не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах и на сцене «настоящие русские люди».
И неужели он
не ломался, а и в самом
деле не в состоянии был догадаться, что мне
не дворянство версиловское нужно было, что
не рождения
моего я
не могу ему простить, а что мне самого Версилова всю жизнь надо было, всего человека, отца, и что эта мысль вошла уже в кровь
мою?
Короче, я объяснил ему кратко и ясно, что, кроме него, у меня в Петербурге нет решительно никого, кого бы я мог послать, ввиду чрезвычайного
дела чести, вместо секунданта; что он старый товарищ и отказаться поэтому даже
не имеет и права, а что вызвать я желаю гвардии поручика князя Сокольского за то, что, год с лишком назад, он, в Эмсе, дал отцу
моему, Версилову, пощечину.
— Да уж по тому одному
не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый
день. А главное, все это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя
мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое
дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
— Вона! Да я-то где был? Я ведь и доктор и акушер-с. Фамилия
моя Стебельков,
не слыхали? Правда, я и тогда уже
не практиковал давно, но практический совет в практическом
деле я мог подать.
Должно быть, я попал в такой молчальный
день, потому что она даже на вопрос
мой: «Дома ли барыня?» — который я положительно помню, что задал ей, —
не ответила и молча прошла в свою кухню.
К тому же он получил наследство, а я
не хочу
разделять его и иду с трудами рук
моих.
Так болтая и чуть
не захлебываясь от
моей радостной болтовни, я вытащил чемодан и отправился с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось то, что Версилов так несомненно на меня давеча сердился, говорить и глядеть
не хотел. Перевезя чемодан, я тотчас же полетел к
моему старику князю. Признаюсь, эти два
дня мне было без него даже немножко тяжело. Да и про Версилова он наверно уже слышал.
Идея о том, что я уже
дня три-четыре
не видал его, мучила
мою совесть; но именно Анна Андреевна меня выручила: князь чрезвычайно как пристрастился к ней и называл даже мне ее своим ангелом-хранителем.
— Стоит только предупредить, что желудок
мой такого-то кушанья
не выносит, чтоб оно на другой же
день и явилось, — вырвалось у него в досаде.
— Да неужто ты в самом
деле что-нибудь хотел сморозить? — загадочно воскликнула она, с глубочайшим удивлением смотря на меня, но,
не дождавшись
моего ответа, тоже побежала к ним. Версилов с неприязненным, почти злобным видом встал из-за стола и взял в углу свою шляпу.
— Ты раскаиваешься? Это хорошо, — ответил он, цедя слова, — я и всегда подозревал, что у тебя игра —
не главное
дело, а лишь вре-мен-ное уклонение… Ты прав,
мой друг, игра — свинство, и к тому же можно проиграться.
— Ваши бывшие интриги и ваши сношения — уж конечно, эта тема между нами неприлична, и даже было бы глупо с
моей стороны; но я, именно за последнее время, за последние
дни, несколько раз восклицал про себя: что, если б вы любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? — о, никогда бы вы
не сделали такой страшной ошибки на ее счет в вашем мнении о ней, как та, которая потом вышла!
— Удивительное
дело, — проговорил он вдруг, когда я уже высказал все до последней запятой, — престранное
дело,
мой друг: ты говоришь, что был там от трех до четырех и что Татьяны Павловны
не было дома?
— Так ты уж и тогда меня обманывала! Тут
не от глупости
моей, Лиза, тут, скорее,
мой эгоизм, а
не глупость причиною,
мой эгоизм сердца и — и, пожалуй, уверенность в святость. О, я всегда был уверен, что все вы бесконечно выше меня и — вот! Наконец, вчера, в один
день сроку, я
не успел и сообразить, несмотря на все намеки… Да и
не тем совсем я был вчера занят!
Теперь предупрежу, что события с этого
дня до самой катастрофы
моей болезни пустились с такою быстротой, что мне, припоминая теперь, даже самому удивительно, как мог я устоять перед ними, как
не задавила меня судьба.
— Друг
мой, что я тут мог? Все это —
дело чувства и чужой совести, хотя бы и со стороны этой бедненькой девочки. Повторю тебе: я достаточно в оно время вскакивал в совесть других — самый неудобный маневр! В несчастье помочь
не откажусь, насколько сил хватит и если сам разберу. А ты,
мой милый, ты таки все время ничего и
не подозревал?
Я опять-таки опускаю подробности, но выгода
моего положения была та, что так как Степанов ко мне учащал, то я,
не без некоторого вероятия, мог выставить
дело в таком виде, что он будто бы стакнулся с
моим денщиком из некоторых выгод.
Я попросил его перейти к
делу; все
дело, как я и предугадал вполне, заключалось лишь в том, чтоб склонить и уговорить князя ехать просить окончательной помощи у князя Николая Ивановича. «
Не то ведь ему очень, очень плохо может быть, и
не по
моей уж воле; так иль
не так?»
«У меня есть „идея“! — подумал было я вдруг, — да так ли?
Не наизусть ли я затвердил?
Моя идея — это мрак и уединение, а разве теперь уж возможно уползти назад в прежний мрак? Ах, Боже
мой, я ведь
не сжег „документ“! Я так и забыл его сжечь третьего
дня. Ворочусь и сожгу на свечке, именно на свечке;
не знаю только, то ли я теперь думаю…»
«Вот это — Дворцовая площадь, вот это — Исаакий, — мерещилось мне, — но теперь мне до них никакого
дела»; все как-то отчудилось, все это стало вдруг
не мое.
Я
не помню даже времени в целой жизни
моей, когда бы я был полон более надменных ощущений, как в те первые
дни моего выздоровления, то есть когда валялась соломинка на постели.
В самом
деле, может быть, все главное именно тогда-то и определилось и сформулировалось в
моем сердце; ведь
не все же я досадовал и злился за то только, что мне
не несут бульону.
На четвертый
день моего сознания я лежал, в третьем часу пополудни, на
моей постели, и никого со мной
не было.
Я присел на кровати, холодный пот выступил у меня на лбу, но я чувствовал
не испуг: непостижимое для меня и безобразное известие о Ламберте и его происках вовсе, например,
не наполнило меня ужасом, судя по страху, может быть безотчетному, с которым я вспоминал и в болезни и в первые
дни выздоровления о
моей с ним встрече в тогдашнюю ночь.
Все эти психологические капризы старых
дев и барынь, на
мои глаза, в высшей степени достойны презрения, а отнюдь
не внимания, и если я решаюсь упомянуть здесь об этой истории, то единственно потому, что этой кухарке потом, в дальнейшем течении
моего рассказа, суждено сыграть некоторую немалую и роковую роль.
— Макар Иванович, вы опять употребили слово «благообразие», а я как раз вчера и все
дни этим словом мучился… да и всю жизнь
мою мучился, только прежде
не знал о чем. Это совпадение слов я считаю роковым, почти чудесным… Объявляю это в вашем присутствии…
Все эти маленькие подробности, может быть, и
не стоило бы вписывать, но тогда наступило несколько
дней, в которые хотя и
не произошло ничего особенного, но которые все остались в
моей памяти как нечто отрадное и спокойное, а это — редкость в
моих воспоминаниях.
И поехал Максим Иванович того же
дня ко вдове, в дом
не вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках сидит: «Вот что, говорит, честная вдова, хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе к себе, в самый
мой дом.
Но из слов
моих все-таки выступило ясно, что я из всех
моих обид того рокового
дня всего более запомнил и держал на сердце лишь обиду от Бьоринга и от нее: иначе я бы
не бредил об этом одном у Ламберта, а бредил бы, например, и о Зерщикове; между тем оказалось лишь первое, как узнал я впоследствии от самого Ламберта.
Теперь сделаю резюме: ко
дню и часу
моего выхода после болезни Ламберт стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны за документ вексель
не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен был целый план; ждали только
моей помощи, то есть самого документа.
Он
не являлся ко мне на дом во время болезни — раз только приходил и виделся с Версиловым; он
не тревожил,
не пугал меня, сохранил передо мной ко
дню и часу
моего выхода вид самой полной независимости.
Да к тому же он взял все меры, мог знать даже
день моего выхода, так что я никак
не мог от него отвернуться, если б даже захотел того.
Если уж мог быть такой сон, если уж мог он вырваться из
моего сердца и так формулироваться, то, значит, я страшно много —
не знал, а предчувствовал из того самого, что сейчас разъяснил и что в самом
деле узнал лишь тогда, «когда уже все кончилось».
А виновен в сем
деле Богу всех больше я; ибо, хоть и господин
мой были, но все же
не должен был я слабости сей попустить.
— Нет, ничего. Я сам увижусь. Мне жаль Лизу. И что может посоветовать ей Макар Иванович? Он сам ничего
не смыслит ни в людях, ни в жизни. Вот что еще,
мой милый (он меня давно
не называл «
мой милый»), тут есть тоже… некоторые молодые люди… из которых один твой бывший товарищ, Ламберт… Мне кажется, все это — большие мерзавцы… Я только, чтоб предупредить тебя… Впрочем, конечно, все это твое
дело, и я понимаю, что
не имею права…
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку,
не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (
дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их
не знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из
моего сердца уже совсем, а я
не хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать
мои секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел!
Не так ли?