Неточные совпадения
Маленькие дети его были
не при нем, по обыкновению, а у родственников; так он всю жизнь поступал с своими детьми, с законными и незаконными.
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки
не сейчас перестал глупить. Помню, что один из учителей — впрочем, он один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий
малый и с которым я всего только в год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна
маленькая страничка
малого формата), что он ни слова
не упомянул об университете,
не просил меня переменить решение,
не укорял, что
не хочу учиться, — словом,
не выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как это бывает по обыкновению, а между тем это-то и было худо с его стороны в том смысле, что еще пуще обозначало его ко мне небрежность.
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать:
не считая футляра, это была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги
малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки...
Утверждали тоже, что Версилов
не только сам желал, но даже и настаивал на браке с девушкой и что соглашение этих двух неоднородных существ, старого с
малым, было обоюдное.
Мне встретился
маленький мальчик, такой
маленький, что странно, как он мог в такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба остановилась было на минуту его выслушать, но ничего
не поняла, развела руками и пошла дальше, оставив его одного в темноте.
Бедная рассказывала иногда с каким-то ужасом и качая головой, как она прожила тогда целые полгода, одна-одинешенька, с
маленькой дочерью,
не зная языка, точно в лесу, а под конец и без денег.
Господа, неужели независимость мысли, хотя бы и самая
малая, столь тяжела для вас? Блажен, кто имеет идеал красоты, хотя бы даже ошибочный! Но в свой я верую. Я только
не так изложил его, неумело, азбучно. Через десять лет, конечно, изложил бы лучше. А это сберегу на память.
Может быть, тут и заплакала бы, но произошло другое: размахнулась и своею
маленькой тощей рукой влепила студенту такую пощечину, которой ловче, может быть, никогда
не было дано.
И все-то она у меня такая была, во всю жизнь, даже
маленькая, никогда-то
не охала, никогда-то
не плакала, а сидит, грозно смотрит, даже мне жутко смотреть на нее.
Входит барыня: видим, одета уж очень хорошо, говорит-то хоть и по-русски, но немецкого как будто выговору: „Вы, говорит, публиковались в газете, что уроки даете?“ Так мы ей обрадовались тогда, посадили ее, смеется так она ласково: „
Не ко мне, говорит, а у племянницы моей дети
маленькие; коли угодно, пожалуйте к нам, там и сговоримся“.
Главное, мне странно было, что он
не только
не улыбнулся, но даже самого
маленького вида
не показал в этом смысле, когда я давеча прямо так и объявил, что хотел вызвать его на дуэль.
Но в эту минуту Лиза вдруг толкнула меня за портьеру, и мы оба очутились за занавесью, в так называемом «фонаре», то есть в круглой
маленькой комнатке из окон.
Не успел я опомниться, как услышал знакомый голос, звон шпор и угадал знакомую походку.
— Милый мой, надо уметь переносить
маленькие несчастия жизни, — промямлил, улыбаясь, Версилов, — без несчастий и жить
не стоит.
Одним словом, меня поздравлять
не с чем, и тут никогда, никогда
не может ничего случиться, — задыхался я и летел, и мне так хотелось лететь, мне так было это приятно, — знаете… ну уж пусть будет так однажды, один
маленький разочек!
— Тут… я
не знаю сколько… надо бы сосчитать. Я вам должен до трех тысяч… или сколько?.. больше или
меньше?
Прогнать служанку было невозможно, и все время, пока Фекла накладывала дров и раздувала огонь, я все ходил большими шагами по моей
маленькой комнате,
не начиная разговора и даже стараясь
не глядеть на Лизу.
Всякие это люди;
не сообразишь, какие люди; и большие и
малые, и глупые и ученые, и даже из самого простого звания бывают, и все суета.
Все эти
маленькие подробности, может быть, и
не стоило бы вписывать, но тогда наступило несколько дней, в которые хотя и
не произошло ничего особенного, но которые все остались в моей памяти как нечто отрадное и спокойное, а это — редкость в моих воспоминаниях.
Чего как волчонок молчит?“ И хоть давно уж все перестали удивляться на Максима Ивановича, но тут опять задивились: из себя вышел человек; к этакому
малому ребенку пристал, отступиться
не может.
И вот на памяти людской еще
не было в тех местах, чтобы такой
малый робеночек на свою жизнь посягнул!
Он был одет очень скверно: в старую шинель на вате, с вылезшим
маленьким енотовым воротником, и
не по росту короткую — очевидно, с чужого плеча, в скверных, почти мужицких сапогах и в ужасно смятом, порыжевшем цилиндре на голове.
Это был человечек с одной из тех глупо-деловых наружностей, которых тип я так ненавижу чуть ли
не с моего детства; лет сорока пяти, среднего роста, с проседью, с выбритым до гадости лицом и с
маленькими правильными седенькими подстриженными бакенбардами, в виде двух колбасок, по обеим щекам чрезвычайно плоского и злого лица.
Вдруг
маленький поляк произнес имя депутата Мадье де Монжо, но, по привычке очень многих поляков, выговорил его по-польски, то есть с ударением на предпоследнем слоге, и вышло
не Мадье де Монжо, а Мадье де Монжо.
— Ты еще
маленький, а она над тобою смеется — вот что! У нас была одна такая добродетель в Москве: ух как нос подымала! а затрепетала, когда пригрозили, что все расскажем, и тотчас послушалась; а мы взяли и то и другое: и деньги и то — понимаешь что? Теперь она опять в свете недоступная — фу ты, черт, как высоко летает, и карета какая, а коли б ты видел, в каком это было чулане! Ты еще
не жил; если б ты знал, каких чуланов они
не побоятся…
И вот эта-то бабья хвастливая болтовня и была потом причиною ужасных несчастий, потому что эта подробность про Татьяну Павловну и ее квартиру тотчас же засела в уме его, как у мошенника и практического человека на
малые дела; в высших и важных делах он ничтожен и ничего
не смыслит, но на эти мелочи у него все-таки есть чутье.
— Видите, как я даже
не умею говорить с вами. Мне кажется, если б вы меня могли
меньше любить, то я бы вас тогда полюбила, — опять робко улыбнулась она. Самая полная искренность сверкнула в ее ответе, и неужели она
не могла понять, что ответ ее есть самая окончательная формула их отношений, все объясняющая и разрешающая. О, как он должен был понять это! Но он смотрел на нее и странно улыбался.
— Да вот оно, сами видите! Разве
не то? В тридцать тысяч вексель, и ни копейки
меньше! — перебил ее Ламберт.