Неточные совпадения
Одно
знаю наверно: никогда уже более
не сяду писать мою автобиографию, даже если проживу до ста лет.
Он
не то чтобы был начетчик или грамотей (хотя
знал церковную службу всю и особенно житие некоторых святых, но более понаслышке),
не то чтобы был вроде, так сказать, дворового резонера, он просто был характера упрямого, подчас даже рискованного; говорил с амбицией, судил бесповоротно и, в заключение, «жил почтительно», — по собственному удивительному его выражению, — вот он каков был тогда.
Я хочу только сказать, что никогда
не мог
узнать и удовлетворительно догадаться, с чего именно началось у него с моей матерью.
Он сам, этот мрачный и закрытый человек, с тем милым простодушием, которое он черт
знает откуда брал (точно из кармана), когда видел, что это необходимо, — он сам говорил мне, что тогда он был весьма «глупым молодым щенком» и
не то что сентиментальным, а так, только что прочел «Антона Горемыку» и «Полиньку Сакс» — две литературные вещи, имевшие необъятное цивилизующее влияние на тогдашнее подрастающее поколение наше.
Да, действительно, я еще
не смыслю, хотя сознаюсь в этом вовсе
не из гордости, потому что
знаю, до какой степени глупа в двадцатилетнем верзиле такая неопытность; только я скажу этому господину, что он сам
не смыслит, и докажу ему это.
Я
знаю из нескольких рук положительно, что мать моя красавицей
не была, хотя тогдашнего портрета ее, который где-то есть, я
не видал.
Почем
знать, может быть, она полюбила до смерти… фасон его платья, парижский пробор волос, его французский выговор, именно французский, в котором она
не понимала ни звука, тот романс, который он спел за фортепьяно, полюбила нечто никогда
не виданное и
не слыханное (а он был очень красив собою), и уж заодно полюбила, прямо до изнеможения, всего его, с фасонами и романсами.
Что на гибель — это-то и мать моя, надеюсь, понимала всю жизнь; только разве когда шла, то
не думала о гибели вовсе; но так всегда у этих «беззащитных»: и
знают, что гибель, а лезут.
В господском быту к таким отношениям непременно примешалось бы нечто комическое, я это
знаю; но тут этого
не вышло.
Что отец — это бы еще ничего, и нежностей я
не любил, но человек этот меня
знать не хотел и унизил, тогда как я мечтал о нем все эти годы взасос (если можно так о мечте выразиться).
Об этом я
узнал уж и в Москве, но все же
не предполагал того, что увидел.
Именно таинственные потому, что были накоплены из карманных денег моих, которых отпускалось мне по пяти рублей в месяц, в продолжение двух лет; копление же началось с первого дня моей «идеи», а потому Версилов
не должен был
знать об этих деньгах ни слова.
Короче, со мной он обращался как с самым зеленым подростком, чего я почти
не мог перенести, хотя и
знал, что так будет.
Зная его целый месяц, я никак бы
не предположил его особенной силы быть советником.
— N'est-ce pas? [
Не правда ли? (франц.)] Cher enfant, истинное остроумие исчезает, чем дальше, тем пуще. Eh, mais… C'est moi qui connaît les femmes! [А между тем… Я-то
знаю женщин! (франц.)] Поверь, жизнь всякой женщины, что бы она там ни проповедовала, это — вечное искание, кому бы подчиниться… так сказать, жажда подчиниться. И заметь себе — без единого исключения.
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним могли случаться поминутно, Бог
знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все это было
не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла… Всего более удивило меня, что он вдруг упомянул про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
Она меня
не могла
знать в лицо, но, конечно, слышала, что я хожу к князю.
— Мое убеждение, что я никого
не смею судить, — дрожал я, уже
зная, что полечу.
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один, ни от кого
не зависеть (
не беспокойтесь, я
знаю возражения) и ничего
не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше
знать ничего
не хочу.
Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или ваше там будущее человечество, которое я никогда
не увижу, которое обо мне
знать не будет и которое в свою очередь истлеет без всякого следа и воспоминания (время тут ничего
не значит), когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких же ледяных камней, то есть бессмысленнее чего нельзя себе и представить!
Я выпалил все это нервно и злобно, порвав все веревки. Я
знал, что лечу в яму, но я торопился, боясь возражений. Я слишком чувствовал, что сыплю как сквозь решето, бессвязно и через десять мыслей в одиннадцатую, но я торопился их убедить и перепобедить. Это так было для меня важно! Я три года готовился! Но замечательно, что они вдруг замолчали, ровно ничего
не говорили, а все слушали. Я все продолжал обращаться к учителю...
— Я, собственно,
не знаком, — тотчас ответил Васин (и без малейшей той обидной утонченной вежливости, которую берут на себя люди деликатные, говоря с тотчас же осрамившимся), — но я несколько его
знаю; встречался и слушал его.
— Я сам
знаю, что я, может быть, сброд всех самолюбий и больше ничего, — начал я, — но
не прошу прощения.
— Нет,
не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны, разумеется,
знал бы, как этим документом воспользоваться, и извлек бы из него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это письмо, будучи предъявлено,
не имело бы большого юридического значения, так что дело Версилова могло бы быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ представляет, так сказать, дело совести…
— Я удивляюсь, как Марья Ивановна вам
не передала всего сама; она могла обо всем слышать от покойного Андроникова и, разумеется, слышала и
знает, может быть, больше меня.
— Андроников сам в этом деле путался, так именно говорит Марья Ивановна. Этого дела, кажется, никто
не может распутать. Тут черт ногу переломит! Я же
знаю, что вы тогда сами были в Эмсе…
— Я всего
не застал, но что
знаю, пожалуй, расскажу охотно; только удовлетворю ли вас?
В то время в выздоравливавшем князе действительно, говорят, обнаружилась склонность тратить и чуть
не бросать свои деньги на ветер: за границей он стал покупать совершенно ненужные, но ценные вещи, картины, вазы; дарить и жертвовать на Бог
знает что большими кушами, даже на разные тамошние учреждения; у одного русского светского мота чуть
не купил за огромную сумму, заглазно, разоренное и обремененное тяжбами имение; наконец, действительно будто бы начал мечтать о браке.
Крафт об участи этого письма
знал очень мало, но заметил, что Андроников «никогда
не рвал нужных бумаг» и, кроме того, был человек хоть и широкого ума, но и «широкой совести».
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть,
не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
— Если б у меня был револьвер, я бы прятал его куда-нибудь под замок.
Знаете, ей-Богу, соблазнительно! Я, может быть, и
не верю в эпидемию самоубийств, но если торчит вот это перед глазами — право, есть минуты, что и соблазнит.
На какой ляд дернуло меня идти к Дергачеву и выскочить с моими глупостями, давно
зная за собой, что ничего
не сумею рассказать умно и толково и что мне всего выгоднее молчать?
Несмотря на ужасные петербургские цены, я определил раз навсегда, что более пятнадцати копеек на еду
не истрачу, и
знал, что слово сдержу.
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б
узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли
не с самого детства, я иначе
не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения
не прошу.
Я, может быть, и
не ничтожество, но я, например,
знаю, по зеркалу, что моя наружность мне вредит, потому что лицо мое ординарно.
Давить и мучить я никого
не хочу и
не буду; но я
знаю, что если б захотел погубить такого-то человека, врага моего, то никто бы мне в том
не воспрепятствовал, а все бы подслужились; и опять довольно.
Вообще, все эти мечты о будущем, все эти гадания — все это теперь еще как роман, и я, может быть, напрасно записываю; пускай бы оставалось под черепом;
знаю тоже, что этих строк, может быть, никто
не прочтет; но если б кто и прочел, то поверил ли бы он, что, может быть, я бы и
не вынес ротшильдских миллионов?
Подошел и я — и
не понимаю, почему мне этот молодой человек тоже как бы понравился; может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я
не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и, выходя из вагона,
узнал от него, что он вечером, часу в девятом, придет на Тверской бульвар.
Я было стал отдавать Николаю Семеновичу, чтоб обеспечить его, мои шестьдесят рублей на руки, но он
не взял; впрочем, он
знал, что у меня есть деньги, и верил мне.
— Ах… Ну и хорошо, ну и буду, — заторопилась мать, — я — я ведь
не всегда же… ну, с этих пор
знать и буду.
— Ничего я и
не говорю про мать, — резко вступился я, —
знайте, мама, что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
— Нет, ничего, — ответил я. — Особенно хорошо выражение, что женщина — великая власть, хотя
не понимаю, зачем вы связали это с работой? А что
не работать нельзя, когда денег нет, — сами
знаете.
Я
знал одного вечного труженика, хоть и
не из народа; он был человек довольно развитой и мог обобщать.
— Конечно, вы
знаете мою мысль, Андрей Петрович, они бы прекратили иск, если б вы предложили поделить пополам в самом начале; теперь, конечно, поздно. Впрочем,
не смею судить… Я ведь потому, что покойник, наверно,
не обошел бы их в своем завещании.