Неточные совпадения
Другое дело, когда
вышел из дворни: тут уж его
не иначе поминали как какого-нибудь святого и много претерпевшего.
Я вполне готов верить, как уверял он меня прошлого года сам, с краской в лице, несмотря на то, что рассказывал про все это с самым непринужденным и «остроумным» видом, что романа никакого
не было вовсе и что все
вышло так.
Но хоть и по-помещичьи началось, а
вышло так, да
не так, и, в сущности, все-таки ничего объяснить нельзя.
Но тут
не было никакого особенного намерения, а просто как-то так почему-то
вышло.
Наконец из калитки
вышел какой-то чиновник, пожилой; судя по виду, спал, и его нарочно разбудили;
не то что в халате, а так, в чем-то очень домашнем; стал у калитки, заложил руки назад и начал смотреть на меня, я — на него.
Когда у него умер отец, он
вышел, и я два года его
не видал, а через два года встретил на улице.
И я повернулся и
вышел. Мне никто
не сказал ни слова, даже князь; все только глядели. Князь мне передал потом, что я так побледнел, что он «просто струсил».
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же
вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже
не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор
не вступали.
Из всего
выходит вопрос, который Крафт понимать
не может, и вот этим и надо заняться, то есть непониманием Крафта, потому что это феномен.
—
Выйдите из узкости вашей идеи, —
не слушал ничего Тихомиров.
И вот, у Дергачева, с первого почти столкновения
не выдержал: ничего
не выдал, конечно, но болтал непозволительно;
вышел позор.
Громкий и самый бесцеремонный залп хохота раздался разом, так что заснувший за дверью ребенок проснулся и запищал. Я трепетал от ярости. Все они жали руку Дергачеву и
выходили,
не обращая на меня никакого внимания.
— Тут причина ясная: они выбирают Бога, чтоб
не преклоняться перед людьми, — разумеется, сами
не ведая, как это в них делается: преклониться пред Богом
не так обидно. Из них
выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они принимают за самую веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господина Версилова я думаю, что в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще он меня заинтересовал.
— Но передать князю Сокольскому я тоже
не могу: я убью все надежды Версилова и, кроме того,
выйду перед ним изменником… С другой стороны, передав Версилову, я ввергну невинных в нищету, а Версилова все-таки ставлю в безвыходное положение: или отказаться от наследства, или стать вором.
Выйдя от Крафта, я сильно захотел есть; наступал уже вечер, а я
не обедал.
Уж одно слово, что он фатер, — я
не об немцах одних говорю, — что у него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как и у всех, — тут Ротшильдом
не сделаешься, а станешь только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только пожелав им стать, но
не по-фатерски, а серьезно, — я уже тем самым разом
выхожу из общества.
Черного хлеба
выходило не более двух с половиною фунтов ежедневно.
О, я ведь предчувствовал, как тривиальны будут все возражения и как тривиален буду я сам, излагая «идею»: ну что я высказал? Сотой доли
не высказал; я чувствую, что
вышло мелочно, грубо, поверхностно и даже как-то моложе моих лет.
И
не половину бы отдал, потому что тогда
вышла бы одна пошлость: я стал бы только вдвое беднее и больше ничего; но именно все, все до копейки, потому что, став нищим, я вдруг стал бы вдвое богаче Ротшильда!
Подошел и я — и
не понимаю, почему мне этот молодой человек тоже как бы понравился; может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я
не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и,
выходя из вагона, узнал от него, что он вечером, часу в девятом, придет на Тверской бульвар.
Из истории с Риночкой
выходило обратное, что никакая «идея»
не в силах увлечь (по крайней мере меня) до того, чтоб я
не остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и
не пожертвовал ему разом всем тем, что уже годами труда сделал для «идеи».
У меня накипело. Я знал, что более мы уж никогда
не будем сидеть, как теперь, вместе и что,
выйдя из этого дома, я уж
не войду в него никогда, — а потому, накануне всего этого, и
не мог утерпеть. Он сам вызвал меня на такой финал.
Но Татьяна Павловна хмурилась; она даже
не обернулась на его слова и продолжала развязывать кулек и на поданные тарелки раскладывать гостинцы. Мать тоже сидела в совершенном недоумении, конечно понимая и предчувствуя, что у нас
выходит неладно. Сестра еще раз меня тронула за локоть.
Когда вы
вышли, Андрей Петрович, я был в восторге, в восторге до слез, — почему, из-за чего, сам
не понимаю.
Через полчаса, когда Тушар
вышел из классной, я стал переглядываться с товарищами и пересмеиваться; конечно, они надо мною смеялись, но я о том
не догадывался и думал, что мы смеемся оттого, что нам весело.
— Я привык. А вот что вижу вас у себя, то никак
не могу к тому привыкнуть после всего, что
вышло внизу.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого
выйдет? Ты так умен, что
не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и
не говорю о том, что даже до сей поры
не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился
не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
Я опять направлялся на Петербургскую. Так как мне в двенадцатом часу непременно надо было быть обратно на Фонтанке у Васина (которого чаще всего можно было застать дома в двенадцать часов), то и спешил я
не останавливаясь, несмотря на чрезвычайный позыв выпить где-нибудь кофею. К тому же и Ефима Зверева надо было захватить дома непременно; я шел опять к нему и впрямь чуть-чуть было
не опоздал; он допивал свой кофей и готовился
выходить.
И
не прибавив более ни звука, он повернулся,
вышел и направился вниз по лестнице,
не удостоив даже и взгляда очевидно поджидавшую разъяснения и известий хозяйку. Я тоже взял шляпу и, попросив хозяйку передать, что был я, Долгорукий, побежал по лестнице.
Выйдя, я тотчас пустился отыскивать квартиру; но я был рассеян, пробродил несколько часов по улицам и хоть зашел в пять или шесть квартир от жильцов, но уверен, что мимо двадцати прошел,
не заметив их.
Я после этого, естественно уверенный, что барыня дома, прошел в комнату и,
не найдя никого, стал ждать, полагая, что Татьяна Павловна сейчас
выйдет из спальни; иначе зачем бы впустила меня кухарка?
— Вот это письмо, — ответил я. — Объяснять считаю ненужным: оно идет от Крафта, а тому досталось от покойного Андроникова. По содержанию узнаете. Прибавлю, что никто в целом мире
не знает теперь об этом письме, кроме меня, потому что Крафт, передав мне вчера это письмо, только что я
вышел от него, застрелился…
Я, и
выйдя, оставил ее в этом удивлении, припомнил я; «глаза ее, однако,
не совсем черные… ресницы лишь очень черны, оттого и глаза кажутся так темны…»
Понесла я к нему последние пятнадцать рублей;
вышел адвокат и трех минут меня
не слушал: „Вижу, говорит, знаю, говорит, захочет, говорит, отдаст купец,
не захочет —
не отдаст, а дело начнете — сами приплатиться можете, всего лучше помиритесь“.
— Тут
вышло недоразумение, и недоразумение слишком ясное, — благоразумно заметил Васин. — Мать ее говорит, что после жестокого оскорбления в публичном доме она как бы потеряла рассудок. Прибавьте обстановку, первоначальное оскорбление от купца… все это могло случиться точно так же и в прежнее время, и нисколько, по-моему,
не характеризует особенно собственно теперешнюю молодежь.
— Этого быть
не может, она кончила курс и
вышла с серебряной медалью.
Версилов
вышел, меня
не заметив.
— Да? Так я и подумал. Вообразите же, то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, — это дело
вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот отказ уже облечен в законную форму. Версилов
не дарит, но признает в этом акте полное право князей.
Это меня немножко взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и, помню, решился
выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а когда он придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и ждать больше
не могу.
Но я был так смущен и поражен, что ничего почти
не разобрал, а пролепетал только, что мне необходимо домой, затем настойчиво и быстро
вышел.
Выйдя на улицу, я повернул налево и пошел куда попало. В голове у меня ничего
не вязалось. Шел я тихо и, кажется, прошел очень много, шагов пятьсот, как вдруг почувствовал, что меня слегка ударили по плечу. Обернулся и увидел Лизу: она догнала меня и слегка ударила зонтиком. Что-то ужасно веселое, а на капельку и лукавое, было в ее сияющем взгляде.
— Развить? — сказал он, — нет, уж лучше
не развивать, и к тому же страсть моя — говорить без развития. Право, так. И вот еще странность: случись, что я начну развивать мысль, в которую верую, и почти всегда так
выходит, что в конце изложения я сам перестаю веровать в излагаемое; боюсь подвергнуться и теперь. До свидания, дорогой князь: у вас я всегда непростительно разболтаюсь.
— Нет-с, позвольте. На свете везде второй человек. Я — второй человек. Есть первый человек, и есть второй человек. Первый человек сделает, а второй человек возьмет. Значит, второй человек
выходит первый человек, а первый человек — второй человек. Так или
не так?
— Позвольте. Была во Франции революция, и всех казнили. Пришел Наполеон и все взял. Революция — это первый человек, а Наполеон — второй человек. А
вышло, что Наполеон стал первый человек, а революция стала второй человек. Так или
не так?
Они оставались там минут десять совсем
не слышно и вдруг громко заговорили. Заговорили оба, но князь вдруг закричал, как бы в сильном раздражении, доходившем до бешенства. Он иногда бывал очень вспыльчив, так что даже я спускал ему. Но в эту самую минуту вошел лакей с докладом; я указал ему на их комнату, и там мигом все затихло. Князь быстро
вышел с озабоченным лицом, но с улыбкой; лакей побежал, и через полминуты вошел к князю гость.
— Это уж сверх всяких границ, — проговорил я и быстро
вышел из комнаты. Но я еще
не прошел до конца залы, как он крикнул мне из дверей кабинета...
Но все-таки мне было очень тяжело
выходя от него: я видел необычайную перемену ко мне в это утро; такого тона никогда еще
не было; а против Версилова это был уж решительный бунт.
Я, конечно, обращался к нему раз, недели две тому, за деньгами, и он давал, но почему-то мы тогда разошлись, и я сам
не взял: он что-то тогда забормотал неясно, по своему обыкновению, и мне показалось, что он хотел что-то предложить, какие-то особые условия; а так как я третировал его решительно свысока во все разы, как встречал у князя, то гордо прервал всякую мысль об особенных условиях и
вышел, несмотря на то что он гнался за мной до дверей; я тогда взял у князя.
— А зачем же вы ко мне прибыли, коли так? — чуть
не подскочил он на месте от удовольствия. Я мигом повернулся и хотел было
выйти, но он ухватил меня за плечо.