Неточные совпадения
При имении находилась тогда тетушка; то
есть она мне
не тетушка, а сама помещица; но,
не знаю почему, все всю жизнь ее звали тетушкой,
не только моей, но и вообще, равно как и в семействе Версилова, которому она чуть ли и в самом
деле не сродни.
«Я
буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние
дни в Москве, — никогда теперь уже
не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной
будет моя идея, которой я никогда
не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая
не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо
не знаю,
был ли такой
день в Петербурге, который бы я
не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и
была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Именно таинственные потому, что
были накоплены из карманных денег моих, которых отпускалось мне по пяти рублей в месяц, в продолжение двух лет; копление же началось с первого
дня моей «идеи», а потому Версилов
не должен
был знать об этих деньгах ни слова.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на
дела этого старика и
был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его,
не только в то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу.
Прибавлю, что это и решило с первого
дня, что я
не грубил ему; даже рад
был, если приводилось его иногда развеселить или развлечь;
не думаю, чтоб признание это могло положить тень на мое достоинство.
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен
был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего
дня вдруг мне, на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере могу
быть спокоен, что
не будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и
будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
Видя, в чем
дело, я встал и резко заявил, что
не могу теперь принять деньги, что мне сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом, чтоб я
не отказался от места, и что я слишком теперь понимаю, что мне
не за что получать, потому что никакой службы
не было.
Вы плюнули на меня, а я торжествую; если бы вы в самом
деле плюнули мне в лицо настоящим плевком, то, право, я, может
быть,
не рассердился, потому что вы — моя жертва, моя, а
не его.
— Да черт ли мне за
дело, свои или
не свои! Я вот разве там свой? Почему они во мне могут
быть уверены?
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому
делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и
не для одной России. И, кроме того, как же Крафт может
быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
— Нет,
не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны, разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться, и извлек бы из него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это письмо,
будучи предъявлено,
не имело бы большого юридического значения, так что
дело Версилова могло бы
быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ представляет, так сказать,
дело совести…
— Андроников сам в этом
деле путался, так именно говорит Марья Ивановна. Этого
дела, кажется, никто
не может распутать. Тут черт ногу переломит! Я же знаю, что вы тогда сами
были в Эмсе…
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо
было решиться! Неужели я
не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать, если к тому же и сами
не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае
не оставлю — как бы ни обернулось
дело.
Оно доказывало лишь то, думал я тогда, что я
не в силах устоять даже и пред глупейшими приманками, тогда как сам же сказал сейчас Крафту, что у меня
есть «свое место»,
есть свое
дело и что если б у меня
было три жизни, то и тогда бы мне
было их мало.
В войну с Европой поступил опять в военную службу, но в Крым
не попал и все время в
деле не был.
Но
не «красоты» соблазнили меня умолчать до сих пор, а и сущность
дела, то
есть трудность
дела; даже теперь, когда уже прошло все прошедшее, я ощущаю непреодолимую трудность рассказать эту «мысль».
Мало того, еще в Москве, может
быть с самого первого
дня «идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже
не буду: на это
есть жиды да те из русских, у кого ни ума, ни характера.
Раз заведя, я
был уверен, что проношу долго; я два с половиной года нарочно учился носить платье и открыл даже секрет: чтобы платье
было всегда ново и
не изнашивалось, надо чистить его щеткой сколь возможно чаще, раз по пяти и шести в
день.
Ну пусть эти случаи даже слишком редки; все равно, главным правилом
будет у меня —
не рисковать ничем, и второе — непременно в
день хоть сколько-нибудь нажить сверх минимума, истраченного на мое содержание, для того чтобы ни единого
дня не прерывалось накопление.
Щеки ее
были очень худы, даже ввалились, а на лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около глаз их еще
не было, и глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом, который меня привлек к ней с самого первого
дня.
— Мама, а
не помните ли вы, как вы
были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное,
были ли вы в этой деревне в самом
деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
Всю ночь я
был в бреду, а на другой
день, в десять часов, уже стоял у кабинета, но кабинет
был притворен: у вас сидели люди, и вы с ними занимались
делами; потом вдруг укатили на весь
день до глубокой ночи — так я вас и
не увидел!
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что
не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и
не говорю о том, что даже до сей поры
не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом
деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился
не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало
быть, нет?
А может
быть, таковы требования прекрасного и высокого в самом
деле, я этого во всю жизнь
не мог разрешить.
[Понимаешь? (франц.)]) и в высшей степени уменье говорить
дело, и говорить превосходно, то
есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь мой демократизм, терпеть
не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах и на сцене «настоящие русские люди».
И неужели он
не ломался, а и в самом
деле не в состоянии
был догадаться, что мне
не дворянство версиловское нужно
было, что
не рождения моего я
не могу ему простить, а что мне самого Версилова всю жизнь надо
было, всего человека, отца, и что эта мысль вошла уже в кровь мою?
Пусть Ефим, даже и в сущности
дела,
был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался, но все же в самой глубине
дела лежала такая точка, стоя на которой,
был прав и я, что-то такое
было и у меня справедливого и, главное, чего они никогда
не могли понять.
Ясно
было, что говорили одушевленно и страстно и что
дело шло
не о выкройках: о чем-то сговаривались, или спорили, или один голос убеждал и просил, а другой
не слушался и возражал.
— Вона! Да я-то где
был? Я ведь и доктор и акушер-с. Фамилия моя Стебельков,
не слыхали? Правда, я и тогда уже
не практиковал давно, но практический совет в практическом
деле я мог подать.
Это
была злобная и курносая чухонка и, кажется, ненавидевшая свою хозяйку, Татьяну Павловну, а та, напротив, расстаться с ней
не могла по какому-то пристрастию, вроде как у старых
дев к старым мокроносым моськам или вечно спящим кошкам.
Должно
быть, я попал в такой молчальный
день, потому что она даже на вопрос мой: «Дома ли барыня?» — который я положительно помню, что задал ей, —
не ответила и молча прошла в свою кухню.
— Я тут ни при чем, — поспешил я отмахнуться и стал в сторонке, — я встретил эту особу лишь у ворот; она вас разыскивала, и никто
не мог ей указать. Я же по своему собственному
делу, которое
буду иметь удовольствие объяснить после них…
В последние самые
дни и он стал замечать, что у них действительно что-то неладно, но таких сцен, как сегодня,
не было.
— Я
не знаю, выгнан ли, но он оставил полк в самом
деле по неприятностям. Вам известно, что он прошлого года осенью, именно
будучи в отставке, месяца два или три прожил в Луге?
Мне даже казалось, что иначе его и представить нельзя, и хоть я и в самом
деле был рад, что его осрамили, но
не винил его.
После этого и жильцы разошлись по своим комнатам и затворились, но я все-таки ни за что
не лег и долго просидел у хозяйки, которая даже рада
была лишнему человеку, да еще с своей стороны могущему кое-что сообщить по
делу.
— Да еще же бы нет! — вскричал наконец Васин (он все продолжал улыбаться, нисколько
не удивляясь на меня), — да это так ведь и бывает всегда, почти со всеми, и первым даже
делом; только в этом никто
не признается, да и
не надо совсем признаваться, потому что, во всяком случае, это пройдет и из этого ничего
не будет.
—
Не знаю;
не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно
быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то
есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много
дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
Так болтая и чуть
не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил чемодан и отправился с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось то, что Версилов так несомненно на меня давеча сердился, говорить и глядеть
не хотел. Перевезя чемодан, я тотчас же полетел к моему старику князю. Признаюсь, эти два
дня мне
было без него даже немножко тяжело. Да и про Версилова он наверно уже слышал.
На мне
был перемятый сюртук, и вдобавок в пуху, потому что я так и спал
не раздевшись, а рубашке приходился уже четвертый
день.
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если
будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то
не забудем никогда этого
дня и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот
день, когда мы вот шли с тобой оба рука в руку, и так смеялись, и так нам весело
было… Да? Ведь да?
Но уж и досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само собою, об этой сцене потом у нас и помину
не было. Напротив, мы встретились с ним на третий же
день как ни в чем
не бывало — мало того: я
был почти груб в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще
не пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и «любовь к человечеству» надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и
не будет на самом
деле.
Повторю еще раз: перемену против первоначального можно
было заметить и во все последние
дни, но
не так,
не до такой степени — вот что главное.
— Неприлично… Хе! — и он вдруг засмеялся. — Я понимаю, понимаю, что вам неприлично, но… мешать
не будете? — подмигнул он; но в этом подмигивании
было уж что-то столь нахальное, даже насмешливое, низкое! Именно он во мне предполагал какую-то низость и на эту низость рассчитывал… Это ясно
было, но я никак
не понимал, в чем
дело.
Давеча князь крикнул ему вслед, что
не боится его вовсе: уж и в самом
деле не говорил ли Стебельков ему в кабинете об Анне Андреевне; воображаю, как бы я
был взбешен на его месте.
— Да,
была, — как-то коротко ответила она,
не подымая головы. — Да ведь ты, кажется, каждый
день ходишь к больному князю? — спросила она как-то вдруг, чтобы что-нибудь сказать, может
быть.
Я на прошлой неделе заговорила
было с князем — вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама
не умела решить, и вообразите, он сел подле и начал мне рассказывать, даже очень подробно, но все с какой-то иронией и с тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, с которою обыкновенно говорят «великие мужи» с нами, женщинами, если те сунутся «
не в свое
дело»…
Я подозревал коварство, грубое кокетство и
был несчастен… потому что
не мог с вами соединить эту мысль… в последние
дни я думал
день и ночь; и вдруг все становится ясно как
день!
Может
быть, у меня
было лишь желание чем-нибудь кольнуть ее, сравнительно ужасно невинным, вроде того, что вот, дескать, барышня, а
не в свое
дело мешается, так вот
не угодно ли, если уж непременно вмешаться хотите, самой встретиться с этим князем, с молодым человеком, с петербургским офицером, и ему передать, «если уж так захотели ввязываться в
дела молодых людей».