Неточные совпадения
Повлияло
на мой отъезд из Москвы и еще одно могущественное обстоятельство, один соблазн, от которого уже и тогда, еще за три месяца пред выездом (стало быть, когда и помину не было о Петербурге), у меня уже поднималось и билось
сердце!
Я не про аукцион пишу, я только про себя пишу; у кого же другого может биться
сердце на аукционе?
— Ничего я не помню и не знаю, но только что-то осталось от вашего лица у меня в
сердце на всю жизнь, и, кроме того, осталось знание, что вы моя мать.
Были, разумеется, и дети, как я, но я уже ни
на что не смотрел, а ждал с замиранием
сердца представления.
«Наконец-то и он посмотрел
на меня серьезно!» — подумал я с замиранием
сердца.
И я не осуждаю; тут не пошлость эгоизма и не грубость развития; в этих
сердцах, может быть, найдется даже больше золота, чем у благороднейших
на вид героинь, но привычка долгого принижения, инстинкт самосохранения, долгая запуганность и придавленность берут наконец свое.
Так и упало у меня
сердце, стою
на месте как без чувств, ум помутился.
Одно только слово, — прокричал я, уже схватив чемодан, — если я сейчас к вам опять «кинулся
на шею», то единственно потому, что, когда я вошел, вы с таким искренним удовольствием сообщили мне этот факт и «обрадовались», что я успел вас застать, и это после давешнего «дебюта»; этим искренним удовольствием вы разом перевернули мое «юное
сердце» опять в вашу сторону.
Замечу еще черту: несмотря
на ласковость и простодушие, никогда это лицо не становилось веселым; даже когда князь хохотал от всего
сердца, вы все-таки чувствовали, что настоящей, светлой, легкой веселости как будто никогда не было в его
сердце…
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки
на голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем всегда чисты
сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
Впрочем, нет, не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское
сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «
На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома есть нечего.
— Ну, а если эта красавица обратит
на него внимание, несмотря
на то что он так ничтожен, стоит в углу и злится, потому что «маленький», и вдруг предпочтет его всей толпе окружающих ее обожателей, что тогда? — спросил я вдруг с самым смелым и вызывающим видом.
Сердце мое застучало.
— Но я замечаю, мой милый, — послышалось вдруг что-то нервное и задушевное в его голосе, до
сердца проницающее, что ужасно редко бывало с ним, — я замечаю, что ты и сам слишком горячо говоришь об этом. Ты сказал сейчас, что ездишь к женщинам… мне, конечно, тебя расспрашивать как-то…
на эту тему, как ты выразился… Но и «эта женщина» не состоит ли тоже в списке недавних друзей твоих?
Да ведь и не рядил же я себя ни во что, а студент — студент все-таки был и остался, несмотря ни
на что, в душе ее был, в
сердце ее был, существует и будет существовать!
У меня защемило
сердце, несмотря
на то что мне стало как бы и досадно.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее
на рубль.
Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался.
На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
— Лиза, мог ли я подумать, что ты так обманешь меня! — воскликнул я вдруг, совсем даже не думая, что так начну, и не слезы
на этот раз, а почти злобное какое-то чувство укололо вдруг мое
сердце, так что я даже не ожидал того сам. Лиза покраснела, но не ответила, только продолжала смотреть мне прямо в глаза.
— Так ты уж и тогда меня обманывала! Тут не от глупости моей, Лиза, тут, скорее, мой эгоизм, а не глупость причиною, мой эгоизм
сердца и — и, пожалуй, уверенность в святость. О, я всегда был уверен, что все вы бесконечно выше меня и — вот! Наконец, вчера, в один день сроку, я не успел и сообразить, несмотря
на все намеки… Да и не тем совсем я был вчера занят!
— О, по крайней мере я с ним вчера расплатился, и хоть это с
сердца долой! Лиза, знает мама? Да как не знать: вчера-то, вчера-то она поднялась
на меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя считаешь правой, так-таки ни капли не винишь себя? Я не знаю, как это судят по-теперешнему и каких ты мыслей, то есть насчет меня, мамы, брата, отца… Знает Версилов?
— Только все-таки «за что ты его полюбила — вот вопрос!» — подхватила, вдруг усмехнувшись шаловливо, как прежде, Лиза и ужасно похоже
на меня произнесла «вот вопрос!». И при этом, совершенно как я делаю при этой фразе, подняла указательный палец перед глазами. Мы расцеловались, но, когда она вышла, у меня опять защемило
сердце.
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и
сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не было. Я пошел пешком, и мне уже
на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир
на канаве. Как раз Версилов сидел
на вчерашнем своем месте.
— Человек чистый и ума высокого, — внушительно произнес старик, — и не безбожник он. В ём ума гущина, а
сердце неспокойное. Таковых людей очень много теперь пошло из господского и из ученого звания. И вот что еще скажу: сам казнит себя человек. А ты их обходи и им не досаждай, а перед ночным сном их поминай
на молитве, ибо таковые Бога ищут. Ты молишься ли перед сном-то?
Даже самая эта заносчивость и как бы накидчивость ее
на всех нас, эта беспрерывная подозрительность ее, что мы думаем об нем иначе, — давала отчасти угадывать, что в тайниках ее
сердца могло сложиться и другое суждение о несчастном ее друге.
Это как-то само собою в
сердце делается, безо всякого предварительного расчета; но такая любовь, сильная к слабому, бывает иногда несравненно сильнее и мучительнее, чем любовь равных характеров, потому что невольно берешь
на себя ответственность за своего слабого друга.
Малый человек и нуждается, хлебца нет, ребяток сохранить нечем,
на вострой соломке спит, а все в нем
сердце веселое, легкое; и грешит и грубит, а все
сердце легкое.
А большой человек опивается, объедается,
на золотой куче сидит, а все в
сердце у него одна тоска.
— Да! — вскричал я ему в ответ, — такая же точно сцена уже была, когда я хоронил Версилова и вырывал его из
сердца… Но затем последовало воскресение из мертвых, а теперь… теперь уже без рассвета! но… но вы увидите все здесь,
на что я способен! даже и не ожидаете того, что я могу доказать!
Вот эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений
сердца моего, в те полтора часа, которые я просидел тогда в углу
на кровати, локтями в колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что все эти вопросы — совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, — она и она одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером
на бумаге, ибо даже теперь, когда пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое по имени!
Сердце усиленно и веско билось — я слышал каждый удар. И все так мне было мило, все так легко. Проходя мимо гауптвахты
на Сенной, мне ужасно захотелось подойти к часовому и поцеловаться с ним. Была оттепель, площадь почернела и запахла, но мне очень нравилась и площадь.
Там стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях, а он крепко прижимал ее к
сердцу. Макар Иванович сидел, по обыкновению,
на своей скамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза с усилием придерживала его руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно было, что он все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик был мертв.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять минут он еще чувствовал себя как всегда. С ним была тогда одна Лиза; она сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел было привстать, хотел было вскрикнуть и молча стал падать
на левую сторону. «Разрыв
сердца!» — говорил Версилов. Лиза закричала
на весь дом, и вот тут-то они все и сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.
Она встала и вдруг исчезла за портьеру;
на лице ее в то мгновение блистали слезы (истерические, после смеха). Я остался один, взволнованный и смущенный. Положительно я не знал, чему приписать такое в ней волнение, которого я никогда бы в ней и не предположил. Что-то как бы сжалось в моем
сердце.
Он искренно и правдиво посмотрел
на меня, с беззаветною горячностью
сердца. Я схватил его за руку...
—
На, читай! Ты непременно должен все узнать… и зачем ты так много дал мне перерыть в этой старой дребедени!.. Я только осквернил и озлобил
сердце!..
Главное, я наконец постиг этого человека, и даже мне было отчасти жаль и как бы досадно, что все это оказалось так просто: этого человека я всегда ставил в
сердце моем
на чрезвычайную высоту, в облака, и непременно одевал его судьбу во что-то таинственное, так что естественно до сих пор желал, чтобы ларчик открывался похитрее.
Таким образом,
на этом поле пока и шла битва: обе соперницы как бы соперничали одна перед другой в деликатности и терпении, и князь в конце концов уже не знал, которой из них более удивляться, и, по обыкновению всех слабых, но нежных
сердцем людей, кончил тем, что начал страдать и винить во всем одного себя.
Хоть не описываю чувств моих, но вся эта загадка, несмотря
на всю бодрость мою, вдруг опять навалилась камнем
на мое
сердце.
Я, однако, зашел лишь
на минуту; я хотел бы сказать Соне что-нибудь хорошее и ищу такого слова, хотя
сердце полно слов, которых не умею высказать; право, все таких каких-то странных слов.
Все это я таил с тех самых пор в моем
сердце, а теперь пришло время и — я подвожу итог. Но опять-таки и в последний раз: я, может быть,
на целую половину или даже
на семьдесят пять процентов налгал
на себя! В ту ночь я ненавидел ее, как исступленный, а потом как разбушевавшийся пьяный. Я сказал уже, что это был хаос чувств и ощущений, в котором я сам ничего разобрать не мог. Но, все равно, их надо было высказать, потому что хоть часть этих чувств да была же наверно.
Он хотел броситься обнимать меня; слезы текли по его лицу; не могу выразить, как сжалось у меня
сердце: бедный старик был похож
на жалкого, слабого, испуганного ребенка, которого выкрали из родного гнезда какие-то цыгане и увели к чужим людям. Но обняться нам не дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не с хозяином, а с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я встал и направился к двери.