Неточные совпадения
Отвернулись от него все, между прочим и все влиятельные знатные люди, с которыми он особенно умел во всю жизнь поддерживать связи, вследствие слухов об одном чрезвычайно низком и — что хуже всего в
глазах «света» — скандальном поступке, будто бы совершенном им с лишком год назад в Германии, и даже о пощечине, полученной тогда же слишком гласно, именно от одного из князей Сокольских, и
на которую он не ответил вызовом.
Ее я, конечно, никогда не видал, да и представить не мог, как буду с ней говорить, и буду ли; но мне представлялось (может быть, и
на достаточных основаниях), что с ее приездом рассеется и мрак, окружавший в моих
глазах Версилова.
Удивлялся я тоже не раз и его лицу: оно было
на вид чрезвычайно серьезное (и почти красивое), сухое; густые седые вьющиеся волосы, открытые
глаза; да и весь он был сухощав, хорошего роста; но лицо его имело какое-то неприятное, почти неприличное свойство вдруг переменяться из необыкновенно серьезного
на слишком уж игривое, так что в первый раз видевший никак бы не ожидал этого.
Волосы у него были черные ужасно, лицо белое и румяное, как
на маске, нос длинный, с горбом, как у французов, зубы белые,
глаза черные.
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете минуты три и ни
на одну секунду не отрывал
глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
Он смотрел
на меня во все
глаза; я был одет хорошо, совсем не похож был
на жида или перекупщика.
Остальные все продолжали молчать, все глядели и меня разглядывали; но мало-помалу с разных концов комнаты началось хихиканье, еще тихое, но все хихикали мне прямо в
глаза. Васин и Крафт только не хихикали. С черными бакенами тоже ухмылялся; он в упор смотрел
на меня и слушал.
Да, я жаждал могущества всю мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о том даже в таких еще летах, когда уж решительно всякий засмеялся бы мне в
глаза, если б разобрал, что у меня под черепом. Вот почему я так полюбил тайну. Да, я мечтал изо всех сил и до того, что мне некогда было разговаривать; из этого вывели, что я нелюдим, а из рассеянности моей делали еще сквернее выводы
на мой счет, но розовые щеки мои доказывали противное.
Щеки ее были очень худы, даже ввалились, а
на лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около
глаз их еще не было, и
глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом, который меня привлек к ней с самого первого дня.
Кроме
глаз ее нравился мне овал ее продолговатого лица, и, кажется, если б только
на капельку были менее широки ее скулы, то не только в молодости, но даже и теперь она могла бы назваться красивою.
— Я не знаю, что выражает мое лицо, но я никак не ожидал от мамы, что она расскажет вам про эти деньги, тогда как я так просил ее, — поглядел я
на мать, засверкав
глазами. Не могу выразить, как я был обижен.
Вы удивительно успели постареть и подурнеть в эти девять лет, уж простите эту откровенность; впрочем, вам и тогда было уже лет тридцать семь, но я
на вас даже загляделся: какие у вас были удивительные волосы, почти совсем черные, с глянцевитым блеском, без малейшей сединки; усы и бакены ювелирской отделки — иначе не умею выразиться; лицо матово-бледное, не такое болезненно бледное, как теперь, а вот как теперь у дочери вашей, Анны Андреевны, которую я имел честь давеча видеть; горящие и темные
глаза и сверкающие зубы, особенно когда вы смеялись.
Волосы его, темно-русые с легкою проседью, черные брови, большая борода и большие
глаза не только не способствовали его характерности, но именно как бы придавали ему что-то общее,
на всех похожее.
Я вдруг и неожиданно увидал, что он уж давно знает, кто я такой, и, может быть, очень многое еще знает. Не понимаю только, зачем я вдруг покраснел и глупейшим образом смотрел, не отводя от него
глаз. Он видимо торжествовал, он весело смотрел
на меня, точно в чем-то хитрейшим образом поймал и уличил меня.
Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но худа и болезненного вида, рыжеватая и с лица как бы несколько похожая
на мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела в моей памяти; только Лиза никогда не бывала и, уж конечно, никогда и не могла быть в таком гневном исступлении, в котором стояла передо мной эта особа: губы ее были белы, светло-серые
глаза сверкали, она вся дрожала от негодования.
— Дайте ему в щеку! Дайте ему в щеку! — прокричала Татьяна Павловна, а так как Катерина Николаевна хоть и смотрела
на меня (я помню все до черточки), не сводя
глаз, но не двигалась с места, то Татьяна Павловна, еще мгновение, и наверно бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял руку, чтоб защитить лицо; вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.
Я громко удивился тому, что Васин, имея этот дневник столько времени перед
глазами (ему дали прочитать его), не снял копии, тем более что было не более листа кругом и заметки все короткие, — «хотя бы последнюю-то страничку!» Васин с улыбкою заметил мне, что он и так помнит, притом заметки без всякой системы, о всем, что
на ум взбредет.
А что, если и в самом деле начнут за мною бегать…» И вот мне начало припоминаться до последней черточки и с нарастающим удовольствием, как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и как ее дерзкие, но удивленные ужасно
глаза смотрели
на меня в упор.
Спит это она однажды днем, проснулась, открыла
глаза, смотрит
на меня; я сижу
на сундуке, тоже смотрю
на нее; встала она молча, подошла ко мне, обняла меня крепко-крепко, и вот тут мы обе не утерпели и заплакали, сидим и плачем и друг дружку из рук не выпускаем.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей
на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы
на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро
глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит,
на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Я проснулся около половины одиннадцатого и долго не верил
глазам своим:
на диване,
на котором я вчера заснул, сидела моя мать, а рядом с нею — несчастная соседка, мать самоубийцы.
— Возьми, Лиза. Как хорошо
на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих
глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я
на эту идею как
на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
Он был все тот же, так же щеголевато одет, так же выставлял грудь вперед, так же глупо смотрел в
глаза, так же воображал, что хитрит, и был очень доволен собой. Но
на этот раз, входя, он как-то странно осмотрелся; что-то особенно осторожное и проницательное было в его взгляде, как будто он что-то хотел угадать по нашим физиономиям. Мигом, впрочем, он успокоился, и самоуверенная улыбка засияла
на губах его, та «просительно-наглая» улыбка, которая все-таки была невыразимо гадка для меня.
— Слушайте… он может жениться
на Анне Андреевне! — И он адски прищурил свой левый
глаз.
Выговорив это, он решительно и важно откинулся
на спинку стула и выпучил
на меня
глаза. Я тоже глядел во все
глаза.
— Если я выражался как-нибудь дурно, — засверкал я
глазами, — то виною тому была монстрюозная клевета
на нее, что она — враг Андрею Петровичу; клевета и
на него в том, что будто он любил ее, делал ей предложение и подобные нелепости.
Я все не подымал
на нее
глаз: поглядеть
на нее значило облиться светом, радостью, счастьем, а я не хотел быть счастливым.
Ваш портрет совсем
на вас не похож: у вас
глаза не темные, а светлые, и только от длинных ресниц кажутся темными.
Да, — прибавила она, смотря мне ясно в
глаза и, вероятно, поймав
на лету что-то в моем взгляде, — да, я боялась тоже и за участь мою: я боялась, что он… под влиянием своей болезни… мог лишить меня и своих милостей…
Она схватила мою руку, я думал было, что целовать, но она приложила ее к
глазам, и горячие слезы струей полились
на нее.
— Лиза, мог ли я подумать, что ты так обманешь меня! — воскликнул я вдруг, совсем даже не думая, что так начну, и не слезы
на этот раз, а почти злобное какое-то чувство укололо вдруг мое сердце, так что я даже не ожидал того сам. Лиза покраснела, но не ответила, только продолжала смотреть мне прямо в
глаза.
— Не сделаю, — твердо ответила она и вновь подняла
на меня
глаза.
— Только все-таки «за что ты его полюбила — вот вопрос!» — подхватила, вдруг усмехнувшись шаловливо, как прежде, Лиза и ужасно похоже
на меня произнесла «вот вопрос!». И при этом, совершенно как я делаю при этой фразе, подняла указательный палец перед
глазами. Мы расцеловались, но, когда она вышла, у меня опять защемило сердце.
Не могу выразить, какое болезненное впечатление произвело
на него это известие; лицо его исказилось, как бы перекосилось, кривая улыбка судорожно стянула губы; под конец он ужасно побледнел и глубоко задумался, потупив
глаза.
— И неужели же вы могли подумать, — гордо и заносчиво вскинул он вдруг
на меня
глаза, — что я, я способен ехать теперь, после такого сообщения, к князю Николаю Ивановичу и у него просить денег! У него, жениха той невесты, которая мне только что отказала, — какое нищенство, какое лакейство! Нет, теперь все погибло, и если помощь этого старика была моей последней надеждой, то пусть гибнет и эта надежда!
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по лицу, по
глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно. Я не ответил
на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
А к гостинцам я даже не притронулся; апельсины и пряники лежали передо мной
на столике, а я сидел, потупив
глаза, но с большим видом собственного достоинства.
Я закрывал
глаза и видел ее лицо с дрожащими губами, когда она крестилась
на церковь, крестила потом меня, а я говорил ей: «Стыдно, смотрят».
Приподымаюсь, смотрю: человек в богатой медвежьей шубе, в собольей шапке, с черными
глазами, с черными как смоль щегольскими бакенами, с горбатым носом, с белыми оскаленными
на меня зубами, белый, румяный, лицо как маска.
Я выпучил
на нее
глаза; у меня в
глазах двоилось, мне мерещились уже две Альфонсины… Вдруг я заметил, что она плачет, вздрогнул и сообразил, что она уже очень давно мне говорит, а я, стало быть, в это время спал или был без памяти.
— «Тем даже прекрасней оно, что тайна…» Это я запомню, эти слова. Вы ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю… Меня поражает, что вы гораздо более знаете и понимаете, чем можете выразить; только вы как будто в бреду… — вырвалось у меня, смотря
на его лихорадочные
глаза и
на побледневшее лицо. Но он, кажется, и не слышал моих слов.
Я даже не кивнул ей головой и прямо смотрел ей в
глаза; но она тоже прямо смотрела
на меня.
Все эти психологические капризы старых дев и барынь,
на мои
глаза, в высшей степени достойны презрения, а отнюдь не внимания, и если я решаюсь упомянуть здесь об этой истории, то единственно потому, что этой кухарке потом, в дальнейшем течении моего рассказа, суждено сыграть некоторую немалую и роковую роль.
Бросился ребенок бежать куда
глаза глядят с перепугу, выбежал
на террасу, да через сад, да задней калиткой прямо
на набережную.
Только Максим Иванович тогда никому картину не открыл, а запер ее в кабинете
на ключ от всех
глаз.
Он вышел ко мне в каком-то полувоенном домашнем костюме, но в чистейшем белье, в щеголеватом галстухе, вымытый и причесанный, вместе с тем ужасно похудевший и пожелтевший. Эту желтизну я заметил даже в
глазах его. Одним словом, он так переменился
на вид, что я остановился даже в недоумении.
— Как! — вскричал он, смотря
на меня почти вытаращенными
глазами в упор и скосив все лицо в какую-то длинную, бессмысленно-вопросительную улыбку. Видно было, что слово «не ревнуйте» почему-то страшно его поразило.
Мы вышли из лавки, и Ламберт меня поддерживал, слегка обнявши рукой. Вдруг я посмотрел
на него и увидел почти то же самое выражение его пристального, разглядывающего, страшно внимательного и в высшей степени трезвого взгляда, как и тогда, в то утро, когда я замерзал и когда он вел меня, точно так же обняв рукой, к извозчику и вслушивался, и ушами и
глазами, в мой бессвязный лепет. У пьянеющих людей, но еще не опьяневших совсем, бывают вдруг мгновения самого полного отрезвления.
Он не преследовал, конечно, потому, что под рукой не случилось другого извозчика, и я успел скрыться из
глаз его. Я же доехал лишь до Сенной, а там встал и отпустил сани. Мне ужасно захотелось пройтись пешком. Ни усталости, ни большой опьянелости я не чувствовал, а была лишь одна только бодрость; был прилив сил, была необыкновенная способность
на всякое предприятие и бесчисленные приятные мысли в голове.
Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы
на природу новыми
глазами, взглядом любовника
на возлюбленную.