Неточные совпадения
Я приставал к нему раз-другой прошлого года, когда можно было с ним разговаривать (потому что не всегда можно было с ним разговаривать), со всеми этими
вопросами и заметил, что он, несмотря
на всю свою светскость и двадцатилетнее расстояние, как-то чрезвычайно кривился.
Вопросов я наставил много, но есть один самый важный, который, замечу, я не осмелился прямо задать моей матери, несмотря
на то что так близко сошелся с нею прошлого года и, сверх того, как грубый и неблагодарный щенок, считающий, что перед ним виноваты, не церемонился с нею вовсе.
Но так как о деньгах не заговаривалось, то я, естественно, рассердился
на мою глупость и, как теперь помню, в досаде
на какой-то слишком уж веселый
вопрос его, изложил ему мои взгляды
на женщин залпом и с чрезвычайным азартом.
О mon cher, этот детский
вопрос в наше время просто страшен: покамест эти золотые головки, с кудрями и с невинностью, в первом детстве, порхают перед тобой и смотрят
на тебя, с их светлым смехом и светлыми глазками, — то точно ангелы Божии или прелестные птички; а потом… а потом случается, что лучше бы они и не вырастали совсем!
Вопросы этой девицы, бесспорно, были ненаходчивы, но, однако ж, она таки нашлась, чем замять мою глупую выходку и облегчить смущение князя, который уж тем временем слушал с веселой улыбкою какое-то веселое нашептыванье ему
на ухо Версиловой, — видимо, не обо мне.
Итак, что же останавливало меня,
на чем я завяз? — вот
вопрос.
Тут тот же монастырь, те же подвиги схимничества. Тут чувство, а не идея. Для чего? Зачем? Нравственно ли это и не уродливо ли ходить в дерюге и есть черный хлеб всю жизнь, таская
на себе такие деньжища? Эти
вопросы потом, а теперь только о возможности достижения цели.
Этот
вопрос об еде я обдумывал долго и обстоятельно; я положил, например, иногда по два дня сряду есть один хлеб с солью, но с тем чтобы
на третий день истратить сбережения, сделанные в два дня; мне казалось, что это будет выгоднее для здоровья, чем вечный ровный пост
на минимуме в пятнадцать копеек.
Я не сейчас ведь ответа прошу: я знаю, что
на такие
вопросы нельзя давать ответа тотчас же…
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник
на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный
вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
— Нет-с, я ничего не принимал у Ахмаковой. Там, в форштадте, был доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое там у них положение
на докторов, и никто-то его вдобавок не знал, так вот он тут был вместо меня… Я же его и посоветовал, для мрака неизвестности. Вы следите? А я только практический совет один дал, по
вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по
вопросу секретнейшему-с, глаз
на глаз. Но Андрей Петрович двух зайцев предпочел.
Я попал сюда нечаянно, Татьяна Павловна; виновата одна ваша чухонка или, лучше сказать, ваше к ней пристрастие: зачем она мне
на мой
вопрос не ответила и прямо меня сюда привела?
На мой настойчивый
вопрос он сознался, что у него есть и теперь занятие — счеты, и я с жаром попросил его со мной не церемониться.
— Скажите, князь, — вылетел я вдруг с
вопросом, — не находите вы смешным внутри себя, что я, такой еще «молокосос», хотел вас вызвать
на дуэль, да еще за чужую обиду?
Я тогда его засыпал
вопросами, я бросался
на него, как голодный
на хлеб.
— А ты их исполни, несмотря
на все твои
вопросы и сомнения, и будешь человеком великим.
— Да, в военном, но благодаря… А, Стебельков, уж тут? Каким образом он здесь? Вот именно благодаря вот этим господчикам я и не в военном, — указал он прямо
на Стебелькова и захохотал. Радостно засмеялся и Стебельков, вероятно приняв за любезность. Князь покраснел и поскорее обратился с каким-то
вопросом к Нащокину, а Дарзан, подойдя к Стебелькову, заговорил с ним о чем-то очень горячо, но уже вполголоса.
— Именно, Анна Андреевна, — подхватил я с жаром. — Кто не мыслит о настоящей минуте России, тот не гражданин! Я смотрю
на Россию, может быть, с странной точки: мы пережили татарское нашествие, потом двухвековое рабство и уж конечно потому, что то и другое нам пришлось по вкусу. Теперь дана свобода, и надо свободу перенести: сумеем ли? Так же ли по вкусу нам свобода окажется? — вот
вопрос.
— Я пуще всего рад тому, Лиза, что
на этот раз встречаю тебя смеющуюся, — сказал я. — Верите ли, Анна Андреевна, в последние дни она каждый раз встречала меня каким-то странным взглядом, а во взгляде как бы
вопросом: «Что, не узнал ли чего? Все ли благополучно?» Право, с нею что-то в этом роде.
Шагов сотню поручик очень горячился, бодрился и храбрился; он уверял, что «так нельзя», что тут «из пятелтышки», и проч., и проч. Но наконец начал что-то шептать городовому. Городовой, человек рассудительный и видимо враг уличных нервностей, кажется, был
на его стороне, но лишь в известном смысле. Он бормотал ему вполголоса
на его
вопросы, что «теперь уж нельзя», что «дело вышло» и что «если б, например, вы извинились, а господин согласился принять извинение, то тогда разве…»
— Только все-таки «за что ты его полюбила — вот
вопрос!» — подхватила, вдруг усмехнувшись шаловливо, как прежде, Лиза и ужасно похоже
на меня произнесла «вот
вопрос!». И при этом, совершенно как я делаю при этой фразе, подняла указательный палец перед глазами. Мы расцеловались, но, когда она вышла, у меня опять защемило сердце.
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно. Я не ответил
на его
вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
— Конечно, я должен бы был тут сохранить секрет… Мы как-то странно разговариваем с вами, слишком секретно, — опять улыбнулся он. — Андрей Петрович, впрочем, не заказывал мне секрета. Но вы — сын его, и так как я знаю ваши к нему чувства, то
на этот раз даже, кажется, хорошо сделаю, если вас предупрежу. Вообразите, он приходил ко мне с
вопросом: «Если
на случай,
на днях, очень скоро, ему бы потребовалось драться
на дуэли, то согласился ль бы я взять роль его секунданта?» Я, разумеется, вполне отказал ему.
Впрочем, поздоровался ласково, но
на первые
вопросы мои отвечал как бы несколько брезгливо и ужасно как-то рассеянно.
Да, вот
вопрос: «Что мне теперь нужно?» Если я и мог тогда формулировать этот
вопрос, то всего менее мог
на него ответить.
И вот тут произошло нечто самое ужасное изо всего, что случилось во весь день… даже из всей моей жизни: князь отрекся. Я видел, как он пожал плечами и в ответ
на сыпавшиеся
вопросы резко и ясно выговорил...
Так как я решился молчать, то сделал ему, со всею сухостью, лишь два-три самых кратких
вопроса; он ответил
на них ясно и точно, но совершенно без лишних слов и, что всего лучше, без лишних чувств.
Дело в высшей степени пустое; я упоминал уже о том, что злобная чухонка иногда, озлясь, молчала даже по неделям, не отвечая ни слова своей барыне
на ее
вопросы; упоминал тоже и о слабости к ней Татьяны Павловны, все от нее переносившей и ни за что не хотевшей прогнать ее раз навсегда.
Вот эссенция моих
вопросов или, лучше сказать, биений сердца моего, в те полтора часа, которые я просидел тогда в углу
на кровати, локтями в колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что все эти
вопросы — совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, — она и она одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером
на бумаге, ибо даже теперь, когда пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое по имени!
Она вдруг заговорила, не ответив
на мой
вопрос...
— Андрей Петрович, — прервала она с горькой усмешкой, — Андрей Петрович
на мой прямой
вопрос ответил мне тогда честным словом, что никогда не имел ни малейших намерений
на Катерину Николаевну, чему я вполне и поверила, делая шаг мой; а между тем оказалось, что он спокоен лишь до первого известия о каком-нибудь господине Бьоринге.
Но, мимо всего другого, я поражен был
вопросом: «Почему она думает, что теперь что-то настало и что он даст ей покой? Конечно — потому, что он женится
на маме, но что ж она? Радуется ли тому, что он женится
на маме, или, напротив, она оттого и несчастна? Оттого-то и в истерике? Почему я этого не могу разрешить?»
Я вышел в болезненном удивлении: как же это задавать такие
вопросы — приду я или нет
на отпевание в церковь? И, значит, если так обо мне — то что же они о нем тогда думают?
Я согласен, потому что опять-таки этого заменить нечем, но не уходите теперь даром, — вдруг прибавил он, почти умоляя, — если уж подали милостыню — пришли, то не уходите даром: ответьте мне
на один
вопрос!
— Ведь мы никогда не увидимся и — что вам? Скажите мне правду раз навек,
на один
вопрос, который никогда не задают умные люди: любили вы меня хоть когда-нибудь, или я… ошибся?
Он задавал странные и пугливые
вопросы, стал даже
на нее посматривать подозрительно и несколько раз начинал плакать.