Неточные совпадения
Она меня не могла знать в
лицо, но, конечно, слышала, что я хожу
к князю.
Она как-то вздернула
лицо, скверно на меня посмотрела и так нахально улыбнулась, что я вдруг шагнул, подошел
к князю и пробормотал, ужасно дрожа, не доканчивая ни одного слова, кажется стуча зубами...
За столом между дверями,
лицом к публике, сидел на стуле господин судебный пристав, при знаке, и производил распродажу вещей.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках
к читателю, то это только прием. Мой читатель —
лицо фантастическое.
— Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, — обратился он ко мне, —
к тому же она с добрым намерением — просто матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал, что ты капиталист. Все секреты твои на твоем честном
лице написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я вам говорил.
Тут вы вдруг заговорили с Татьяной Павловной по-французски, и она мигом нахмурилась и стала вам возражать, даже очень горячилась; но так как невозможно же противоречить Андрею Петровичу, если он вдруг чего захочет, то Татьяна Павловна и увела меня поспешно
к себе: там вымыли мне вновь
лицо, руки, переменили белье, напомадили, даже завили мне волосы.
Но я еще внизу положил, во время всех этих дебатов, подвергнуть дело о письме про наследство решению третейскому и обратиться, как
к судье,
к Васину, а если не удастся
к Васину, то еще
к одному
лицу, я уже знал
к какому.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара
к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в
лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в
лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
А между тем Ефим был именно тем
лицом,
к которому, будь из чего выбирать, я бы обратился с таким предложением
к последнему.
«Уроки я вам, говорит, найду непременно, потому что я со многими здесь знаком и многих влиятельных даже
лиц просить могу, так что если даже пожелаете постоянного места, то и то можно иметь в виду… а покамест простите, говорит, меня за один прямой
к вам вопрос: не могу ли я сейчас быть вам чем полезным?
Они оставались там минут десять совсем не слышно и вдруг громко заговорили. Заговорили оба, но князь вдруг закричал, как бы в сильном раздражении, доходившем до бешенства. Он иногда бывал очень вспыльчив, так что даже я спускал ему. Но в эту самую минуту вошел лакей с докладом; я указал ему на их комнату, и там мигом все затихло. Князь быстро вышел с озабоченным
лицом, но с улыбкой; лакей побежал, и через полминуты вошел
к князю гость.
— Cher enfant, я всегда предчувствовал, что мы, так или иначе, а с тобой сойдемся: эта краска в твоем
лице пришла же теперь
к тебе сама собой и без моих указаний, а это, клянусь, для тебя же лучше… Ты, мой милый, я замечаю, в последнее время много приобрел… неужто в обществе этого князька?
Видите, голубчик, славный мой папа, — вы позволите мне вас назвать папой, — не только отцу с сыном, но и всякому нельзя говорить с третьим
лицом о своих отношениях
к женщине, даже самых чистейших!
И вот, вдруг она, ни слова не говоря, нагнулась, потупилась и вдруг, бросив обе руки вперед, обхватила меня за талью, а
лицом наклонилась
к моим коленям.
— Вы здесь, а я заезжал
к вам, за вами, — сказал он мне.
Лицо его было мрачно и строго, ни малейшей улыбки. В глазах неподвижная идея.
Я тотчас прижал его
к моему
лицу и вдруг стал его целовать.
Раз очнувшись, я увидел, что она делает среди комнаты пируэт, но она не танцевала, а относился этот пируэт как-то тоже
к рассказу, а она только изображала в
лицах.
Но,
к счастию, вдруг вошла мама, а то бы я не знаю чем кончил. Она вошла с только что проснувшимся и встревоженным
лицом, в руках у ней была стклянка и столовая ложка; увидя нас, она воскликнула...
Я лежал
лицом к стене и вдруг в углу увидел яркое, светлое пятно заходящего солнца, то самое пятно, которое я с таким проклятием ожидал давеча, и вот помню, вся душа моя как бы взыграла и как бы новый свет проник в мое сердце.
Я сидел налево от Макара Ивановича, а Лиза уселась напротив меня направо; у ней, видимо, было какое-то свое, особое сегодняшнее горе, с которым она и пришла
к маме; выражение
лица ее было беспокойное и раздраженное.
И действительно, радость засияла в его
лице; но спешу прибавить, что в подобных случаях он никогда не относился ко мне свысока, то есть вроде как бы старец
к какому-нибудь подростку; напротив, весьма часто любил самого меня слушать, даже заслушивался, на разные темы, полагая, что имеет дело, хоть и с «вьюношем», как он выражался в высоком слоге (он очень хорошо знал, что надо выговаривать «юноша», а не «вьюнош»), но понимая вместе и то, что этот «вьюнош» безмерно выше его по образованию.
Повторяю опять: он решительно как бы прилепился
к Макару Ивановичу, и я часто ловил на
лице его чрезвычайно привлекательную улыбку, когда он слушал старика.
Упомяну лишь, что главный характер их приемов состоял в том, чтоб разузнать кой-какие секреты людей, иногда честнейших и довольно высокопоставленных; затем они являлись
к этим
лицам и грозили обнаружить документы (которых иногда совсем у них не было) и за молчание требовали выкуп.
Назавтра Лиза не была весь день дома, а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо
к Макару Ивановичу. Я было не хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре заметив, что там уж и мама и Версилов, вошел. Лиза сидела подле старика и плакала на его плече, а тот, с печальным
лицом, молча гладил ее по головке.
Бесконечное страдание и сострадание были в
лице ее, когда она, восклицая, указывала на несчастного. Он сидел в кресле, закрыв
лицо руками. И она была права: это был человек в белой горячке и безответственный; и, может быть, еще три дня тому уже безответственный. Его в то же утро положили в больницу, а
к вечеру у него уже было воспаление в мозгу.
— Nous vous rendons, — проговорил тот, спрятал рубль и, вдруг повернувшись
к дверям, с совершенно неподвижным и серьезным
лицом, принялся колотить в них концом своего огромного грубого сапога и, главное, без малейшего раздражения.
Она стремительно выбежала из квартиры, накидывая на бегу платок и шубку, и пустилась по лестнице. Мы остались одни. Я сбросил шубу, шагнул и затворил за собою дверь. Она стояла предо мной как тогда, в то свидание, с светлым
лицом, с светлым взглядом, и, как тогда, протягивала мне обе руки. Меня точно подкосило, и я буквально упал
к ее ногам.
Он блаженно улыбнулся, хотя в улыбке его и отразилось как бы что-то страдальческое или, лучше сказать, что-то гуманное, высшее… не умею я этого высказать; но высокоразвитые люди, как мне кажется, не могут иметь торжественно и победоносно счастливых
лиц. Не ответив мне, он снял портрет с колец обеими руками, приблизил
к себе, поцеловал его, затем тихо повесил опять на стену.
Когда Татьяна Павловна перед тем вскрикнула: «Оставь образ!» — то выхватила икону из его рук и держала в своей руке Вдруг он, с последним словом своим, стремительно вскочил, мгновенно выхватил образ из рук Татьяны и, свирепо размахнувшись, из всех сил ударил его об угол изразцовой печки. Образ раскололся ровно на два куска… Он вдруг обернулся
к нам, и его бледное
лицо вдруг все покраснело, почти побагровело, и каждая черточка в
лице его задрожала и заходила...
Что до нас, то Лиза была в обмороке. Я было хотел бежать за ним, но бросился
к маме. Я обнял ее и держал в своих объятиях. Лукерья прибежала со стаканом воды для Лизы. Но мама скоро очнулась; она опустилась на диван, закрыла
лицо руками и заплакала.
Они сидели друг против друга за тем же столом, за которым мы с ним вчера пили вино за его «воскресение»; я мог вполне видеть их
лица. Она была в простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда. Говорил он, а она с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала. Может быть, в ней и видна была некоторая робость. Он же был страшно возбужден. Я пришел уже
к начатому разговору, а потому некоторое время ничего не понимал. Помню, она вдруг спросила...
— Друг мой! — проговорила она, прикасаясь рукой
к его плечу и с невыразимым чувством в
лице, — я не могу слышать таких слов!
— Я приведу Петра Ипполитовича, — встала Анна Андреевна. Удовольствие засияло в
лице ее: судя по тому, что я так ласков
к старику, она обрадовалась. Но лишь только она вышла, вдруг все
лицо старика изменилось мгновенно. Он торопливо взглянул на дверь, огляделся кругом и, нагнувшись ко мне с дивана, зашептал мне испуганным голосом...
Он хотел броситься обнимать меня; слезы текли по его
лицу; не могу выразить, как сжалось у меня сердце: бедный старик был похож на жалкого, слабого, испуганного ребенка, которого выкрали из родного гнезда какие-то цыгане и увели
к чужим людям. Но обняться нам не дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не с хозяином, а с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я встал и направился
к двери.
Я тотчас же пошлю
к князю В—му и
к Борису Михайловичу Пелищеву, его друзьям с детства; оба — почтенные влиятельные в свете
лица, и, я знаю это, они уже два года назад с негодованием отнеслись
к некоторым поступкам его безжалостной и жадной дочери.
Повторяю, я был в вдохновении и в каком-то счастье, но я не успел договорить: она вдруг как-то неестественно быстро схватила меня рукой за волосы и раза два качнула меня изо всей силы книзу… потом вдруг бросила и ушла в угол, стала
лицом к углу и закрыла
лицо платком.
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему в
лицо. Затем быстро направилась было
к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил в эффект документа, то есть — главное — не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может быть, и не уклонилась бы войти в денежную сделку.