Неточные совпадения
Вставлю здесь, чтобы
раз навсегда отвязаться: редко кто мог столько вызлиться на свою фамилию,
как я, в продолжение всей моей жизни.
Каждый-то
раз,
как я вступал куда-либо в школу или встречался с лицами, которым, по возрасту моему, был обязан отчетом, одним словом, каждый-то учителишка, гувернер, инспектор, поп — все, кто угодно, спрося мою фамилию и услыхав, что я Долгорукий, непременно находили для чего-то нужным прибавить...
Повторю, очень трудно писать по-русски: я вот исписал целых три страницы о том,
как я злился всю жизнь за фамилию, а между тем читатель наверно уж вывел, что злюсь-то я именно за то, что я не князь, а просто Долгорукий. Объясняться еще
раз и оправдываться было бы для меня унизительно.
Да и сверх того, им было вовсе не до русской литературы; напротив, по его же словам (он как-то
раз расходился), они прятались по углам, поджидали друг друга на лестницах, отскакивали
как мячики, с красными лицами, если кто проходил, и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.
Я, может быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству, и буду, и, может быть, в десять
раз больше буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня,
как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму.
И к чему я влюбился в него,
раз навсегда, в ту маленькую минутку,
как увидел его когда-то, бывши ребенком?
Уж одно слово, что он фатер, — я не об немцах одних говорю, — что у него семейство, он живет
как и все, расходы
как и у всех, обязанности
как и у всех, — тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, — я уже тем самым
разом выхожу из общества.
Я воображал тысячу
раз,
как я приступлю: я вдруг очутываюсь,
как с неба спущенный, в одной из двух столиц наших (я выбрал для начала наши столицы, и именно Петербург, которому, по некоторому расчету, отдал преимущество); итак, я спущен с неба, но совершенно свободный, ни от кого не завишу, здоров и имею затаенных в кармане сто рублей для первоначального оборотного капитала.
Равномерно выучился я и сапоги носить: тайна в том, что надо с оглядкой ставить ногу всей подошвой
разом,
как можно реже сбиваясь набок.
— Кушать давно готово, — прибавила она, почти сконфузившись, — суп только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю… — Она было стала поспешно вставать, чтоб идти на кухню, и в первый
раз, может быть, в целый месяц мне вдруг стало стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг, тогда
как до сих пор сам же я того требовал.
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он считает это за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты
раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я не знаю,
как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
— Я просто вам всем хочу рассказать, — начал я с самым развязнейшим видом, — о том,
как один отец в первый
раз встретился с своим милым сыном; это именно случилось «там, где ты рос»…
— Андрей Петрович, так неужели вы не помните,
как мы с вами встретились, в первый
раз в жизни?
— Мама, а не помните ли вы,
как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в самом деле когда-нибудь, или мне только
как во сне мерещится, что я вас в первый
раз там увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
—
Как же, Аркашенька,
как же! да, я там у Варвары Степановны три
раза гостила; в первый
раз приезжала, когда тебе всего годочек от роду был, во второй — когда тебе четвертый годок пошел, а потом — когда тебе шесть годков минуло.
Ты, очевидно, раскаялся, а так
как раскаяться значит у нас немедленно на кого-нибудь опять накинуться, то вот ты и не хочешь в другой
раз на мне промахнуться.
— Да? Ты меня считаешь таким хамелеоном? Друг мой, я тебе немного слишком позволяю…
как балованному сыну… но пусть уже на этот
раз так и останется.
Этот Макар отлично хорошо понимал, что я так и сделаю,
как говорю; но он продолжал молчать, и только когда я хотел было уже в третий
раз припасть, отстранился, махнул рукой и вышел, даже с некоторою бесцеремонностью, уверяю тебя, которая даже меня тогда удивила.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел,
как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще
раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
В этом плане, несмотря на страстную решимость немедленно приступить к выполнению, я уже чувствовал, было чрезвычайно много нетвердого и неопределенного в самых важных пунктах; вот почему почти всю ночь я был
как в полусне, точно бредил, видел ужасно много снов и почти ни
разу не заснул
как следует.
Мне сто
раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что,
как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет
как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим почти всегда в двенадцатом. Так
как, кроме того, был какой-то праздник, то я и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать, несмотря на то что являлся к нему в первый
раз.
Я бросился к двери и отворил;
разом со мной отворилась и другая дверь в конце коридора, хозяйкина,
как узнал я после, откуда выглянули две любопытные головы.
И затем исчезла
как тень. Напоминаю еще
раз: это была исступленная. Версилов был глубоко поражен: он стоял
как бы задумавшись и что-то соображая; наконец вдруг повернулся ко мне...
О том,
как Стебельков расспрашивал про Дергачева, он заставил повторить два
раза и даже задумался; впрочем, все-таки под конец усмехнулся.
С самого того
разу,
как ее в этом подлом доме оскорбили, помутилось у ней сердце… и ум.
Сплю-то я обыкновенно крепко, храплю, кровь это у меня к голове приливает, а иной
раз подступит к сердцу, закричу во сне, так что Оля уж ночью разбудит меня: «Что это вы, говорит, маменька,
как крепко спите, и разбудить вас, когда надо, нельзя».
— Возьми, Лиза.
Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый
раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я на эту идею
как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
— Да, Лиза, да, и клянусь; но, Лиза, я
как будто тебя в первый
раз слушаю… Лиза, ты много читала?
— До сих пор еще не спросил! Только вчера в первый
раз,
как я в слове оговорилась, удостоили обратить внимание, милостивый государь, господин мудрец.
Я хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал,
как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся на защелку и, не зажигая свечки, бросился на мою кровать, лицом в подушку, и — плакал, плакал. В первый
раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я был так счастлив… но что описывать!
Трогало меня иногда очень, что он, входя по вечерам, почти каждый
раз как будто робел, отворяя дверь, и в первую минуту всегда с странным беспокойством заглядывал мне в глаза: «не помешаю ли, дескать? скажи — я уйду».
Впрочем,
раза два-три мы
как бы заговаривали и об насущном. Я спросил его
раз однажды, вначале, вскоре после отказа от наследства: чем же он жить теперь будет?
О таких,
как Дергачев, я вырвал у него
раз заметку, «что они ниже всякой критики», но в то же время он странно прибавил, что «оставляет за собою право не придавать своему мнению никакого значения».
Версилов несколько
раз намекал ему, что не в том состоит княжество, и хотел насадить в его сердце более высшую мысль; но князь под конец
как бы стал обижаться, что его учат.
Он был все тот же, так же щеголевато одет, так же выставлял грудь вперед, так же глупо смотрел в глаза, так же воображал, что хитрит, и был очень доволен собой. Но на этот
раз, входя, он как-то странно осмотрелся; что-то особенно осторожное и проницательное было в его взгляде,
как будто он что-то хотел угадать по нашим физиономиям. Мигом, впрочем, он успокоился, и самоуверенная улыбка засияла на губах его, та «просительно-наглая» улыбка, которая все-таки была невыразимо гадка для меня.
Замечу, между прочим, что в том, что он заговорил со мной про французскую революцию, я увидел какую-то еще прежнюю хитрость его, меня очень забавлявшую: он все еще продолжал считать меня за какого-то революционера и во все
разы,
как меня встречал, находил необходимым заговорить о чем-нибудь в этом роде.
— О, я не вам! — быстро ответил я, но уж Стебельков непозволительно рассмеялся, и именно,
как объяснилось после, тому, что Дарзан назвал меня князем. Адская моя фамилия и тут подгадила. Даже и теперь краснею от мысли, что я, от стыда конечно, не посмел в ту минуту поднять эту глупость и не заявил вслух, что я — просто Долгорукий. Это случилось еще в первый
раз в моей жизни. Дарзан в недоумении глядел на меня и на смеющегося Стебелькова.
Я, конечно, обращался к нему
раз, недели две тому, за деньгами, и он давал, но почему-то мы тогда разошлись, и я сам не взял: он что-то тогда забормотал неясно, по своему обыкновению, и мне показалось, что он хотел что-то предложить, какие-то особые условия; а так
как я третировал его решительно свысока во все
разы,
как встречал у князя, то гордо прервал всякую мысль об особенных условиях и вышел, несмотря на то что он гнался за мной до дверей; я тогда взял у князя.
«Но что ж из того, — думал я, — ведь не для этого одного она меня у себя принимает»; одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным и… и когда я сидел с ней, мне всегда казалось про себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще ни
разу с ней не говорили, ни словом, ни даже намеком,
как будто его и не было вовсе.
— Я пуще всего рад тому, Лиза, что на этот
раз встречаю тебя смеющуюся, — сказал я. — Верите ли, Анна Андреевна, в последние дни она каждый
раз встречала меня каким-то странным взглядом, а во взгляде
как бы вопросом: «Что, не узнал ли чего? Все ли благополучно?» Право, с нею что-то в этом роде.
Лиза как-то говорила мне
раз, мельком, вспоминая уже долго спустя, что я произнес тогда эту фразу ужасно странно, серьезно и
как бы вдруг задумавшись; но в то же время «так смешно, что не было возможности выдержать»; действительно, Анна Андреевна опять рассмеялась.
— Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня в последний
раз еду, особенно после того,
как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там нет ни копейки. Вы не поверите,
как я краснею… Я, впрочем, должен с ним объясниться… Мама, милая, в прошлый
раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…
У нас в прошлый
раз действительно вышел разговор в этом роде; мама была очень огорчена и встревожена. Выслушав меня теперь, она улыбнулась мне,
как ребенку...
— Ваши бывшие интриги и ваши сношения — уж конечно, эта тема между нами неприлична, и даже было бы глупо с моей стороны; но я, именно за последнее время, за последние дни, несколько
раз восклицал про себя: что, если б вы любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? — о, никогда бы вы не сделали такой страшной ошибки на ее счет в вашем мнении о ней,
как та, которая потом вышла!
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в
каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще
раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
— Никто ничего не знает, никому из знакомых он не говорил и не мог сказать, — прервала меня Лиза, — а про Стебелькова этого я знаю только, что Стебельков его мучит и что Стебельков этот мог разве лишь догадаться… А о тебе я ему несколько
раз говорила, и он вполне мне верил, что тебе ничего не известно, и вот только не знаю, почему и
как это у вас вчера вышло.
Это — строгий тип, мой друг, девушка-монашенка,
как ты ее
раз определил; «спокойная девица»,
как я ее давно уже называю.
Здесь я брал все время у него деньги под векселя и залоги, и он извивался передо мною
как раб, и вдруг вчера я узнаю от него в первый
раз, что я — уголовный преступник.
— А вот вчера, когда мы утром кричали с ним в кабинете перед приездом Нащокина. Он в первый
раз и совершенно уже ясно осмелился заговорить со мной об Анне Андреевне. Я поднял руку, чтоб ударить его, но он вдруг встал и объявил мне, что я с ним солидарен и чтоб я помнил, что я — его участник и такой же мошенник,
как он, — одним словом, хоть не эти слова, но эта мысль.