Неточные совпадения
Новичок стоит перед ним молча, косится, если не трус, и
ждет, что-то
будет.
Да и сверх того, им
было вовсе не до русской литературы; напротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по углам,
поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными лицами, если кто проходил, и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.
Ждал я одного лица, с приездом которого в Петербург мог окончательно узнать истину; в этом
была моя последняя надежда.
Свое семейство у него
было малое; он
был вдовцом уже двадцать лет и имел лишь единственную дочь, ту вдову-генеральшу, которую теперь
ждали из Москвы ежедневно, молодую особу, характера которой он несомненно боялся.
Проснувшись в то утро и одеваясь у себя наверху в каморке, я почувствовал, что у меня забилось сердце, и хоть я плевался, но, входя в дом князя, я снова почувствовал то же волнение: в это утро должна
была прибыть сюда та особа, женщина, от прибытия которой я
ждал разъяснения всего, что меня мучило!
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело, и я
жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра и Андрею Петровичу (то
есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а князья ни при чем. Закон!
Я
ждал, что
буду тотчас обижен каким-нибудь взглядом Версиловой или жестом, и приготовился; обидел же меня ее брат в Москве, с первого же нашего столкновения в жизни.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его
ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут
была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже
было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
— Это очень может
быть верно. Я знал вашу сестру, Лизавету Макаровну, прошлого года, в Луге… Крафт остановился и, кажется, вас
ждет; ему поворачивать.
Идея Бисмарка стала вмиг гениальною, а сам Бисмарк — гением; но именно подозрительна эта быстрота: я
жду Бисмарка через десять лет, и увидим тогда, что останется от его идеи, а может
быть, и от самого господина канцлера.
— Он мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько дней в Москве, может
быть,
были лучшей минутой всей жизни моей! Мы все еще тогда
были так молоды… и все тогда с таким жаром
ждали… Я тогда в Москве неожиданно встретил столько… Но продолжай, мой милый: ты очень хорошо сделал на этот раз, что так подробно напомнил…
Были, разумеется, и дети, как я, но я уже ни на что не смотрел, а
ждал с замиранием сердца представления.
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме того,
был какой-то праздник, то я и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился
ждать, несмотря на то что являлся к нему в первый раз.
В то мгновение, впрочем, помню, я
был как-то весь нравственно разбит, сердце у меня билось и я несомненно чего-то
ждал.
В той комнатке, где я
ждал, еще можно
было повернуться, хотя все
было загромождено мебелью, и, кстати, мебелью весьма недурною: тут
были разные столики, с наборной работой, с бронзовой отделкой, ящики, изящный и даже богатый туалет.
О, конечно, честный и благородный человек должен
был встать, даже и теперь, выйти и громко сказать: «Я здесь,
подождите!» — и, несмотря на смешное положение свое, пройти мимо; но я не встал и не вышел; не посмел, подлейшим образом струсил.
Кроме нее, никого не
было, и она, конечно, кого-то
ждала.
А «идея»? «Идея» — потом, идея
ждала; все, что
было, — «
было лишь уклонением в сторону»: «почему ж не повеселить себя?» Вот тем-то и скверна «моя идея», повторю еще раз, что допускает решительно все уклонения;
была бы она не так тверда и радикальна, то я бы, может
быть, и побоялся уклониться.
Меня не
было дома, и он остался
ждать.
К счастью, он сидел с моим хозяином, который, чтоб не
было скучно гостю
ждать, нашел нужным немедленно познакомиться и о чем-то ему с жаром начал рассказывать.
Как, неужели все? Да мне вовсе не о том
было нужно; я
ждал другого, главного, хотя совершенно понимал, что и нельзя
было иначе. Я со свечой стал провожать его на лестницу; подскочил
было хозяин, но я, потихоньку от Версилова, схватил его изо всей силы за руку и свирепо оттолкнул. Он поглядел
было с изумлением, но мигом стушевался.
Я хотел
было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все
ждал на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся на защелку и, не зажигая свечки, бросился на мою кровать, лицом в подушку, и — плакал, плакал. В первый раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я
был так счастлив… но что описывать!
Но тут всегда случалась одна странность: всегда
было сама назначит, чтоб я приехал, и уж наверно
ждет меня, но, чуть я войду, она непременно сделает вид, что я вошел нежданно и нечаянно; эту черту я в ней заметил, но все-таки я к ней привязался.
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед дверью, весь мой страх пропал. «Ну пускай, — думал я, — поскорей бы только!» Кухарка отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли другого кого, не
ждет ли кто Татьяну Павловну?» — хотел
было я спросить, но не спросил: «лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я
подожду, сбросил шубу и отворил дверь…
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы не могли не понять… вы искали важный документ и опасались за него…
Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения
были основательны: этот документ существует… то
есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
Впрочем, может
быть, и не отдал бы, потому что мне
было бы очень стыдно признаться ей тогда, что оно у меня и что я сторожил ее так долго,
ждал и не отдавал.
— Друг ты мой, мне слишком приятно от тебя слышать… такие чувства… Да, я помню очень, я действительно
ждал тогда появления краски в твоем лице, и если сам поддавал, то, может
быть, именно чтоб довести тебя до предела…
Я нервно
ждал Матвея: в этот вечер я решил в последний раз испытать счастье и… и, кроме счастья, ощущал ужасную потребность играть; иначе бы
было невыносимо.
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но все
поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя
было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не
было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
Он очень
ждал меня; но не голова одна у него болела, а скорее он весь
был болен нравственно.
Ждал было он, что мать пойдет жаловаться, и, возгордясь, молчал; только где уж, не посмела мать жаловаться.
Теперь сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода после болезни Ламберт стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны за документ вексель не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен
был целый план;
ждали только моей помощи, то
есть самого документа.
Второй проект: изменить Анне Андреевне, бросить ее и продать бумагу генеральше Ахмаковой, если
будет выгоднее. Тут рассчитывалось и на Бьоринга. Но к генеральше Ламберт еще не являлся, а только ее выследил. Тоже
ждал меня.
Но если
ждал меня Ламберт, то еще пуще, может
быть,
ждала меня Анна Андреевна.
Что они
ждут меня изо всех сил и что-то в моей квартире затевают устроить —
было ясно как день.
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже
было все кончено, то
есть когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело не сладилось за смертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось бы, а маму я и теперь не пускаю к ребенку. Это — лишь эпизод. Милый мой, я давно тебя
ждал сюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже два года мечтал.
Подожди, это ты, может
быть, и поймешь теперь.
— Тогда? Да я тогда с ней вовсе и не встретился. Она едва до Кенигсберга тогда доехала, да там и осталась, а я
был на Рейне. Я не поехал к ней, а ей велел оставаться и
ждать. Мы свиделись уже гораздо спустя, о, долго спустя, когда я поехал к ней просить позволения жениться…
Она объявила мне, что теперь она от Анны Андреевны и что та зовет меня и непременно
ждет меня сей же час, а то «поздно
будет». Это опять загадочное словцо вывело меня уже из себя...
Напомню, впрочем, что у меня
были и свои деньги на выезд; но я все-таки положил
ждать; между прочим, предполагал, что деньги придут через почту.
Версилова в церкви на похоронах не
было, да, кажется, по их виду, можно
было еще до выноса заключить, что в церковь его и не
ждали.
Она
была несколько бледна. Но ее спокойствие
было только усилением сарказма. О, я простил ей многое в ту минуту, когда постепенно осмыслил дело. С минуту я обдумывал; она молчала и
ждала.
— Разве что не так? — пробормотал он. — Я вот
ждал вас спросить, — прибавил он, видя, что я не отвечаю, — не прикажете ли растворить вот эту самую дверь, для прямого сообщения с княжескими покоями… чем через коридор? — Он указывал боковую, всегда запертую дверь, сообщавшуюся с его хозяйскими комнатами, а теперь, стало
быть, с помещением князя.
Он
ждал, что я так и войду к нему с каким-то приговором на лбу и с бумагой в руках, и страшно
был рад, что я покамест готов смеяться и болтать совсем о другом.
— Князь, все, что только могу! Я весь ваш… Милый князь,
подождите, и я, может
быть, все улажу!
Само собою, я
был как в чаду; я излагал свои чувства, а главное — мы
ждали Катерину Николаевну, и мысль, что через час я с нею наконец встречусь, и еще в такое решительное мгновение в моей жизни, приводила меня в трепет и дрожь. Наконец, когда я
выпил две чашки, Татьяна Павловна вдруг встала, взяла со стола ножницы и сказала...
— Ах, этот «двойник»! — ломала руки Татьяна Павловна. — Ну, нечего тут, — решилась она вдруг, — бери шапку, шубу и — вместе марш. Вези нас, матушка, прямо к ним. Ах, далеко! Марья, Марья, если Катерина Николаевна приедет, то скажи, что я сейчас
буду и чтоб села и
ждала меня, а если не захочет
ждать, то запри дверь и не выпускай ее силой. Скажи, что я так велела! Сто рублей тебе, Марья, если сослужишь службу.