Неточные совпадения
Итак, мог же, стало быть, этот молодой
человек иметь в себе столько самой прямой и обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тех пор существо и, главное, такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из
другого мира и из
другой земли, и на такую явную гибель?
Этот вызов
человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в
люди, не только не знал меня вовсе, но даже в этом никогда не раскаивался (кто знает, может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось потом, что и деньги не он платил за содержание мое в Москве, а
другие), вызов этого
человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
В первой комнате из прихожей стояла толпа,
человек даже до тридцати; из них наполовину торгующихся, а
другие, по виду их, были или любопытные, или любители, или подосланные от Лебрехт; были и купцы, и жиды, зарившиеся на золотые вещи, и несколько
человек из одетых «чисто».
Чтоб вылечить такого
человека, надо в таком случае изменить самое это чувство, что возможно не иначе как заменив его
другим, равносильным.
—
Люди очень разнообразны: одни легко переменяют чувства,
другие тяжело, — ответил Васин, как бы не желая продолжать спор; но я был в восхищении от его идеи.
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись
человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С
другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…
Полтора года назад Версилов, став через старого князя Сокольского
другом дома Ахмаковых (все тогда находились за границей, в Эмсе), произвел сильное впечатление, во-первых, на самого Ахмакова, генерала и еще нестарого
человека, но проигравшего все богатое приданое своей жены, Катерины Николаевны, в три года супружества в карты и от невоздержной жизни уже имевшего удар.
Марья Ивановна, передавая все это мне в Москве, верила и тому и
другому варианту, то есть всему вместе: она именно утверждала, что все это могло произойти совместно, что это вроде la haine dans l'amour, [Ненависти в любви (франц.).] оскорбленной любовной гордости с обеих сторон и т. д., и т. д., одним словом, что-то вроде какой-то тончайшей романической путаницы, недостойной всякого серьезного и здравомыслящего
человека и, вдобавок, с подлостью.
Между тем, казалось бы, обратно:
человек настолько справедливый и великодушный, что воздает
другому, даже в ущерб себе, такой
человек чуть ли не выше, по собственному достоинству, всякого.
Однако сделалось по-моему: на том же дворе, но в
другом флигеле, жил очень бедный столяр,
человек уже пожилой и пивший; но у жены его, очень еще не старой и очень здоровой бабы, только что помер грудной ребеночек и, главное, единственный, родившийся после восьми лет бесплодного брака, тоже девочка и, по странному счастью, тоже Ариночка.
Всю ночь я был в бреду, а на
другой день, в десять часов, уже стоял у кабинета, но кабинет был притворен: у вас сидели
люди, и вы с ними занимались делами; потом вдруг укатили на весь день до глубокой ночи — так я вас и не увидел!
—
Друг мой, если б я только знал… — протянул Версилов с небрежной улыбкой несколько утомленного
человека, — каков, однако, негодяй этот Тушар! Впрочем, я все еще не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься с силами и все это нам наконец простишь, и мы опять заживем как нельзя лучше.
Но Стебельков не отставал, возвышал речь все больше и больше и хохотал все чаще и чаще; эти
люди слушать
других не умеют.
— Нисколько, — ответил ему Версилов, вставая с места и взяв шляпу, — если нынешнее поколение не столь литературно, то, без сомнения, обладает…
другими достоинствами, — прибавил он с необыкновенной серьезностью. — Притом «многие» — не «все», и вот вас, например, я не обвиняю же в плохом литературном развитии, а вы тоже еще молодой
человек.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в
другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между
людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
Только у нас в
другом роде рассказы; что у нас об одной Америке рассказывают, так это — страсть, и государственные даже
люди!
Друг мой, дай всегда немного соврать
человеку — это невинно.
— Очень великая,
друг мой, очень великая, но не самая; великая, но второстепенная, а только в данный момент великая: наестся
человек и не вспомнит; напротив, тотчас скажет: «Ну вот я наелся, а теперь что делать?» Вопрос остается вековечно открытым.
— Самый превосходный признак, мой
друг; самый даже благонадежный, потому что наш русский атеист, если только он вправду атеист и чуть-чуть с умом, — самый лучший
человек в целом мире и всегда наклонен приласкать Бога, потому что непременно добр, а добр потому, что безмерно доволен тем, что он — атеист. Атеисты наши —
люди почтенные и в высшей степени благонадежные, так сказать, опора отечества…
—
Друг мой, любить
людей так, как они есть, невозможно.
— Ну и слава Богу! — сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, — а то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то
люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас
друг у дружки не будет?
Теперь мне понятно: он походил тогда на
человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в
другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.
И поцеловала меня, то есть я позволил себя поцеловать. Ей видимо хотелось бы еще и еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало ей самой при
людях, али от чего-то
другого горько, али уж догадалась она, что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись еще раз Тушарам, направилась выходить. Я стоял.
Показался ли он почему-нибудь мне «спасением» моим, или потому я бросился к нему в ту минуту, что принял его за
человека совсем из
другого мира, — не знаю, — не рассуждал я тогда, — но я бросился к нему не рассуждая.
— Тайна что? Все есть тайна,
друг, во всем тайна Божия. В каждом дереве, в каждой былинке эта самая тайна заключена. Птичка ли малая поет, али звезды всем сонмом на небе блещут в ночи — все одна эта тайна, одинаковая. А всех большая тайна — в том, что душу
человека на том свете ожидает. Вот так-то,
друг!
— Есть,
друг, — продолжал он, — в Геннадиевой пустыни один великого ума
человек.
Другой, ясной половиной своего рассудка она непременно должна была прозревать всю ничтожность своего «героя»; ибо кто ж не согласится теперь, что этот несчастный и даже великодушный
человек в своем роде был в то же время в высшей степени ничтожным
человеком?
— Безбожника
человека, — сосредоточенно продолжал старик, — я, может, и теперь побоюсь; только вот что,
друг Александр Семенович: безбожника-то я совсем не стречал ни разу, а стречал заместо его суетливого — вот как лучше объявить его надо.
Жил в этом же городе и
другой купец, да и помер;
человек был молодой и легкомысленный, прогорел и всего капиталу решился.
Другой бы на его месте трусил и все бы еще сомневался; но Ламберт был молод, дерзок, с нетерпеливейшей жаждой наживы, мало знал
людей и несомненно предполагал их всех подлыми; такой усумниться не мог, тем более что уже выпытал у Анны Андреевны все главнейшие подтверждения.
— О, конечно, все чем-нибудь
друг от
друга разнятся, но в моих глазах различий не существует, потому что различия
людей до меня не касаются; для меня все равны и все равно, а потому я со всеми одинаково добр.
— Пожалуйста, подождите звонить, — звонким и нежным голоском и несколько протягивая слова проговорил
другой молодой
человек. — Мы вот кончим и тогда позвоним все вместе, хотите?
Другой дружбы нет и не может быть, это все выдумали непрактические
люди.
Впрочем, действительность и всегда отзывается сапогом, даже при самом ярком стремлении к идеалу, и я, конечно, это должен был знать; но все же я был
другого типа
человек; я был свободен в выборе, а они нет — и я плакал, за них плакал, плакал по старой идее, и, может быть, плакал настоящими слезами, без красного слова.
—
Друг мой, это — вопрос, может быть, лишний. Положим, я и не очень веровал, но все же я не мог не тосковать по идее. Я не мог не представлять себе временами, как будет жить
человек без Бога и возможно ли это когда-нибудь. Сердце мое решало всегда, что невозможно; но некоторый период, пожалуй, возможен… Для меня даже сомнений нет, что он настанет; но тут я представлял себе всегда
другую картину…
Осиротевшие
люди тотчас же стали бы прижиматься
друг к
другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют все
друг для
друга.
—
Друг мой, — вырвалось у него, между прочим, — я вдруг сознал, что мое служение идее вовсе не освобождает меня, как нравственно-разумное существо, от обязанности сделать в продолжение моей жизни хоть одного
человека счастливым практически.
Таким образом, на этом поле пока и шла битва: обе соперницы как бы соперничали одна перед
другой в деликатности и терпении, и князь в конце концов уже не знал, которой из них более удивляться, и, по обыкновению всех слабых, но нежных сердцем
людей, кончил тем, что начал страдать и винить во всем одного себя.
— Ну что, если мы встретимся когда-нибудь совсем
друзьями и будем вспоминать и об этой сцене с светлым смехом? — проговорил он вдруг; но все черты лица его дрожали, как у
человека, одержимого припадком.
— Ступайте. Много в нас ума-то в обоих, но вы… О, вы — моего пошиба
человек! я написал сумасшедшее письмо, а вы согласились прийти, чтоб сказать, что «почти меня любите». Нет, мы с вами — одного безумия
люди! Будьте всегда такая безумная, не меняйтесь, и мы встретимся
друзьями — это я вам пророчу, клянусь вам!
— Но она за него не выйдет, потому что Бьоринг — гвардеец, а Версилов — всего только великодушный
человек и
друг человечества, по-ихнему, лицо комическое и ничего больше!
Андрей Макарович, — начал мямлить молодой
человек, подходя ко мне с необыкновенно развязным видом и захватив мою руку, которую я не в состоянии был отнять, — во всем виноват мой Степан; он так глупо тогда доложил, что я принял вас за
другого — это в Москве, — пояснил он сестре, — потом я стремился к вам изо всей силы, чтоб разыскать и разъяснить, но заболел, вот спросите ее…
— C'est un ange, c'est un ange du ciel! [Это ангел, ангел небесный! (франц.)] — восклицал он. — Всю жизнь я был перед ней виноват… и вот теперь! Chere enfant, я не верю ничему, ничему не верю!
Друг мой, скажи мне: ну можно ли представить, что меня хотят засадить в сумасшедший дом? Je dis des choses charmantes et tout le monde rit… [Я говорю прелестные вещи, и все хохочут… (франц.)] и вдруг этого-то
человека — везут в сумасшедший дом?