Неточные совпадения
Другое дело, когда вышел из дворни: тут уж его не иначе поминали как какого-нибудь святого и много претерпевшего.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на
дела этого старика и был его
другом, странным
другом, потому что этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его, не только в то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу.
Появившись, она проводила со мною весь тот
день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример
других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз, и больно.
И хоть
дела вели
другие, но он тоже очень интересовался, посещал собрания акционеров, выбран был в члены-учредители, заседал в советах, говорил длинные речи, опровергал, шумел, и, очевидно, с удовольствием.
Надо разрешить, принадлежит ли этот феномен клинике, как единичный случай, или есть свойство, которое может нормально повторяться в
других; это интересно в видах уже общего
дела.
Но после похорон девицы молодой князь Сокольский, возвратившийся из Парижа в Эмс, дал Версилову пощечину публично в саду и тот не ответил вызовом; напротив, на
другой же
день явился на променаде как ни в чем не бывало.
Это я сам его таким выдумал, а на
деле оказался
другой, упавший столь ниже моей фантазии.
Но, взамен того, мне известно как пять моих пальцев, что все эти биржи и банкирства я узнаю и изучу в свое время, как никто
другой, и что наука эта явится совершенно просто, потому только, что до этого дойдет
дело.
Даже про Крафта вспоминал с горьким и кислым чувством за то, что тот меня вывел сам в переднюю, и так было вплоть до
другого дня, когда уже все совершенно про Крафта разъяснилось и сердиться нельзя было.
В тот вечер я очень досадовал, на
другой день не так много, на третий совсем забыл.
Я тотчас привез доктора, он что-то прописал, и мы провозились всю ночь, мучая крошку его скверным лекарством, а на
другой день он объявил, что уже поздно, и на просьбы мои — а впрочем, кажется, на укоры — произнес с благородною уклончивостью: «Я не Бог».
— Это, конечно, премило, если только в самом
деле будет смешно, — заметил он, проницательно в меня вглядываясь, — ты немного огрубел, мой
друг, там, где ты рос, а впрочем, все-таки ты довольно еще приличен. Он очень мил сегодня, Татьяна Павловна, и вы прекрасно сделали, что развязали наконец этот кулек.
Всю ночь я был в бреду, а на
другой день, в десять часов, уже стоял у кабинета, но кабинет был притворен: у вас сидели люди, и вы с ними занимались
делами; потом вдруг укатили на весь
день до глубокой ночи — так я вас и не увидел!
—
Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом
деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
— А что именно, я и до сих пор не знаю. Но что-то
другое, и, знаешь, даже весьма порядочное; заключаю потому, что мне под конец стало втрое при нем совестнее. Он на
другой же
день согласился на вояж, без всяких слов, разумеется не забыв ни одной из предложенных мною наград.
Петербуржец, среди
дня или к вечеру, становится менее сообщителен и, чуть что, готов и обругать или насмеяться; совсем
другое рано поутру, еще до
дела, в самую трезвую и серьезную пору.
Ясно было, что говорили одушевленно и страстно и что
дело шло не о выкройках: о чем-то сговаривались, или спорили, или один голос убеждал и просил, а
другой не слушался и возражал.
— О, конечно жалко, и это совсем
другое дело; но во всяком случае сам Крафт изобразил смерть свою в виде логического вывода.
— Нет, я только не называю его подлецом. Тут много
другого, кроме прямой подлости. Вообще, это
дело довольно обыкновенное.
Спит это она однажды
днем, проснулась, открыла глаза, смотрит на меня; я сижу на сундуке, тоже смотрю на нее; встала она молча, подошла ко мне, обняла меня крепко-крепко, и вот тут мы обе не утерпели и заплакали, сидим и плачем и
друг дружку из рук не выпускаем.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в
другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много
дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним
друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то не забудем никогда этого
дня и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот
день, когда мы вот шли с тобой оба рука в руку, и так смеялись, и так нам весело было… Да? Ведь да?
Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и «любовь к человечеству» надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (
другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом
деле.
— Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет на его
дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до того его припер, а тот до того унизился, что уж
другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все
дела. А что, откажет она ему, как ты думаешь?
— Стоит только предупредить, что желудок мой такого-то кушанья не выносит, чтоб оно на
другой же
день и явилось, — вырвалось у него в досаде.
— Ты раскаиваешься? Это хорошо, — ответил он, цедя слова, — я и всегда подозревал, что у тебя игра — не главное
дело, а лишь вре-мен-ное уклонение… Ты прав, мой
друг, игра — свинство, и к тому же можно проиграться.
— Удивительное
дело, — проговорил он вдруг, когда я уже высказал все до последней запятой, — престранное
дело, мой
друг: ты говоришь, что был там от трех до четырех и что Татьяны Павловны не было дома?
За игорным столом приходилось даже иногда говорить кой с кем; но раз я попробовал на
другой день, тут же в комнатах, раскланяться с одним господчиком, с которым не только говорил, но даже и смеялся накануне, сидя рядом, и даже две карты ему угадал, и что ж — он совершенно не узнал меня.
Я
разделил их на десять частей и решил поставить десять ставок сряду на zero, [Ноль (франц.).] каждую в четыре полуимпериала, одну за
другой.
—
Друг мой, что я тут мог? Все это —
дело чувства и чужой совести, хотя бы и со стороны этой бедненькой девочки. Повторю тебе: я достаточно в оно время вскакивал в совесть
других — самый неудобный маневр! В несчастье помочь не откажусь, насколько сил хватит и если сам разберу. А ты, мой милый, ты таки все время ничего и не подозревал?
— Будь уверен, мой
друг, что я искренно радуюсь, — ответил он, вдруг приняв удивительно серьезную мину, — он стар, конечно, но жениться может, по всем законам и обычаям, а она — тут опять-таки
дело чужой совести, то, что уже я тебе повторял, мой
друг.
На
другой день, как рассказывали мне потом (да и сам я это, впрочем, запомнил), рассудок мой опять было на мгновение прояснился.
Князь сообщил ему адрес Версилова, и действительно Версилов на
другой же
день получил лично от Зерщикова письмо на мое имя и с лишком тысячу триста рублей, принадлежавших мне и забытых мною на рулетке денег.
Но увы! с первых шагов на практике, и почти еще до шагов, я догадался, до какой степени трудно и невозможно удерживать себя в подобных предрешениях: на
другой же
день после первого знакомства моего с Макаром Ивановичем я был страшно взволнован одним неожиданным обстоятельством.
Кроме мамы, не отходившей от Макара Ивановича, всегда по вечерам в его комнатку приходил Версилов; всегда приходил я, да и негде мне было и быть; в последние
дни почти всегда заходила Лиза, хоть и попозже
других, и всегда почти сидела молча.
Созвал он это город, а на
другой день, как ночь, вышел.
А что я приду к нему первому, а не к кому
другому, в первый же
день по выздоровлении, то и в этом он не сомневался нимало...
На
другой день я вышел из дому, хоть и в десять часов
дня, но изо всех сил постарался уйти потихоньку, не простившись и не сказавшись; так сказать, ускользнул.
— Нет; видите ли, там была рукопись. Васин перед самым последним
днем передал Лизе… сохранить. А та оставила мне здесь проглядеть, а потом случилось, что они поссорились на
другой день…
Младший, несмотря на то что она презрительно и брезгливо от него отмахивалась, как бы в самом
деле боясь об него запачкаться (чего я никак не понимал, потому что он был такой хорошенький и оказался так хорошо одет, когда сбросил шубу), — младший настойчиво стал просить ее повязать своему длинному
другу галстух, а предварительно повязать ему чистые воротнички из Ламбертовых.
В этом ресторане, в Морской, я и прежде бывал, во время моего гнусненького падения и разврата, а потому впечатление от этих комнат, от этих лакеев, приглядывавшихся ко мне и узнававших во мне знакомого посетителя, наконец, впечатление от этой загадочной компании
друзей Ламберта, в которой я так вдруг очутился и как будто уже принадлежа к ней нераздельно, а главное — темное предчувствие, что я добровольно иду на какие-то гадости и несомненно кончу дурным
делом, — все это как бы вдруг пронзило меня.
И вот,
друг мой, и вот — это заходящее солнце первого
дня европейского человечества, которое я видел во сне моем, обратилось для меня тотчас, как я проснулся, наяву, в заходящее солнце последнего
дня европейского человечества!
Они просыпались бы и спешили бы целовать
друг друга, торопясь любить, сознавая, что
дни коротки, что это — все, что у них остается.
«Пусть завтра последний
день мой, — думал бы каждый, смотря на заходящее солнце, — но все равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их» — и эта мысль, что они останутся, все так же любя и трепеща
друг за
друга, заменила бы мысль о загробной встрече.
— Что вы, мама? — удивился я, — я и сегодня на панихиду приду, и еще приду; и… к тому же завтра —
день вашего рожденья, мама, милый
друг мой! Не дожил он трех
дней только!
На
другой день, ровно в одиннадцать часов, я явился в квартиру князя В—ского, холостую, но, как угадывалось мне, пышно меблированную, с лакеями в ливреях.
Он только и говорил что об вас в последние
дни; он тосковал об вас, вы — «молодой его
друг»…
— Cher, — зашептал он в каком-то безумном уже страхе, весь дрожа как лист, —
друг мой, скажи мне всю правду: куда меня теперь
денут?
Но вот что, однако же, мне известно как достовернейший факт: за несколько лишь
дней до смерти старик, призвав дочь и
друзей своих, Пелищева и князя В—го, велел Катерине Николаевне, в возможном случае близкой кончины его, непременно выделить из этого капитала Анне Андреевне шестьдесят тысяч рублей.
Все эти последние
дни стояло яркое, высокое, весеннее солнце, и я все припоминал про себя то солнечное утро, когда мы, прошлою осенью, шли с нею по улице, оба радуясь и надеясь и любя
друг друга.