Неточные совпадения
Заметьте, она уж и ехала с тем, чтоб меня поскорей оскорбить, еще никогда не видав:
в глазах ее я был «подсыльный от Версилова», а она была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит
в руках всю судьбу ее и имеет средства тотчас же погубить ее, если захочет, посредством одного
документа; подозревала по крайней мере это.
Не желаю судить теперь о намерениях Алексея Никаноровича
в этом случае и признаюсь, по смерти его я находился
в некоторой тягостной нерешимости, что мне делать с этим
документом, особенно ввиду близкого решения этого дела
в суде.
Но Крафт имел все-таки уверенность, что компрометирующий
документ будто бы попался
в руки Версилова через близость того со вдовой и с дочерьми Андроникова; уже известно было, что они тотчас же и обязательно предоставили Версилову все бумаги, оставшиеся после покойного.
Тот
документ, о котором говорил Крафт, то письмо этой женщины к Андроникову, которого так боится она, которое может сокрушить ее участь и ввергнуть ее
в нищету и которое она предполагает у Версилова, — это письмо было не у Версилова, а у меня, зашито
в моем боковом кармане!
То, что романическая Марья Ивановна, у которой
документ находился «на сохранении», нашла нужным передать его мне, и никому иному, то были лишь ее взгляд и ее воля, и объяснять это я не обязан; может быть, когда-нибудь к слову и расскажу; но столь неожиданно вооруженный, я не мог не соблазниться желанием явиться
в Петербург.
Но, требуя честности от других, буду честен и сам: я должен сознаться, что зашитый
в кармане
документ возбуждал во мне не одно только страстное желание лететь на помощь Версилову.
«Тут эмская пощечина!» — подумал я про себя.
Документ, доставленный Крафтом и бывший у меня
в кармане, имел бы печальную участь, если бы попался к нему
в руки. Я вдруг почувствовал, что все это сидит еще у меня на шее; эта мысль,
в связи со всем прочим, конечно, подействовала на меня раздражительно.
Ну так поверьте же мне, честью клянусь вам, нет этого
документа в руках у него, а может быть, и совсем ни у кого нет; да и не способен он на такие пронырства, грех вам и подозревать.
А началось, однако, со страху: я боялся, уже давно, с самого давеча, что
в жару и врасплох слишком проговорился Ахмаковой про
документ.
А я и забыла сказать, что он с самого начала, как вошел, все ее
документы из гимназии осмотрел, показала она ему, и сам ее
в разных предметах экзаменовал…
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту про то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя
в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще более про себя, то есть
в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив
документ совершенно.
То есть я и солгал, потому что
документ был у меня и никогда у Крафта, но это была лишь мелочь, а
в самом главном я не солгал, потому что
в ту минуту, когда лгал, то дал себе слово сжечь это письмо
в тот же вечер.
Всего краше, всего светлее было то, что он
в высшей степени понял, что «можно страдать страхом по
документу» и
в то же время оставаться чистым и безупречным существом, каким она сегодня передо мной открылась.
Владей он тогда собой более, именно так, как до той минуты владел, он не сделал бы мне этого вопроса о
документе; если же сделал, то наверно потому, что сам был
в исступлении.
Тут было только о
документе; я,
в сущности, сообщил Версилову лишь о
документе, потому что и не было больше о чем сообщать, и не могло быть.
«Что значит (мелькнуло мне вдруг), что значит, что он включил
в это гадкое письмо, что
документ вовсе не сожжен, а существует?..»
«У меня есть „идея“! — подумал было я вдруг, — да так ли? Не наизусть ли я затвердил? Моя идея — это мрак и уединение, а разве теперь уж возможно уползти назад
в прежний мрак? Ах, Боже мой, я ведь не сжег „
документ“! Я так и забыл его сжечь третьего дня. Ворочусь и сожгу на свечке, именно на свечке; не знаю только, то ли я теперь думаю…»
О, с Версиловым я, например, скорее бы заговорил о зоологии или о римских императорах, чем, например, об ней или об той, например, важнейшей строчке
в письме его к ней, где он уведомлял ее, что «
документ не сожжен, а жив и явится», — строчке, о которой я немедленно начал про себя опять думать, только что успел опомниться и прийти
в рассудок после горячки.
Я бросаю «
документ» на стол
в невыразимом презрении: «Не просите, нате, мне от вас ничего не надо!
Но
в дверях,
в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо всех сил удерживая меня за руку, — она на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна открывать» (NB то есть чтоб прокормиться, если отец, узнав от меня про
документ, лишит ее наследства и прогонит из дому.
Даже невольной какой-нибудь
в этом роде мечты не было (хотя я и хранил «
документ» зашитым
в кармане и хватался иногда за карман с странной усмешкой).
Упомяну лишь, что главный характер их приемов состоял
в том, чтоб разузнать кой-какие секреты людей, иногда честнейших и довольно высокопоставленных; затем они являлись к этим лицам и грозили обнаружить
документы (которых иногда совсем у них не было) и за молчание требовали выкуп.
Главнейшее состояло
в том, что существует
документ, и что обладатель его — я, и что этот
документ имеет высокую ценность:
в этом Ламберт не сомневался.
Здесь опускаю одно обстоятельство, о котором лучше будет сказать впоследствии и
в своем месте, но упомяну лишь о том, что обстоятельство это наиглавнейше утвердило Ламберта
в убеждении о действительном существовании и, главное, о ценности
документа.
Но, уж конечно,
в это же первое свидание сумел очень ясно намекнуть и на то, что у меня «
документ», дать знать, что это — тайна, что один только он, Ламберт, обладает этой тайной и что я собираюсь отмстить этим
документом генеральше Ахмаковой, и проч., и проч.
А может быть и то, что Ламберт совсем не хитрил с этою девицею, даже ни минуты, а так-таки и брякнул с первого слова: «Mademoiselle, или оставайтесь старой девой, или становитесь княгиней и миллионщицей: вот
документ, а я его у подростка выкраду и вам передам… за вексель от вас
в тридцать тысяч».
Теперь сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода после болезни Ламберт стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны за
документ вексель не менее как
в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом,
в этом роде. Тут даже составлен был целый план; ждали только моей помощи, то есть самого
документа.
Но второй план улыбался ему гораздо больше; он состоял
в том, чтоб надуть меня как мальчишку и выкрасть у меня
документ или даже просто отнять его у меня силой.
Насчет же того, что я мог передать, или сообщить, или уничтожить
документ, то
в этом он был спокоен.
А ему слишком было бы невыгодно, если б она, мимо его, выманила у меня
документ и вошла бы со мной
в соглашение.
— А так, что я уйду от вас всех, и — баста! — вдруг воскликнул я почти
в ярости, — а
документ — разорву. Прощайте!
— Это я
в бреду. Верно, я тебе тогда и про
документ сказал?
Сказав это, он вдруг ушел; я же остался, стоя на месте и до того
в смущении, что не решился воротить его. Выражение «
документ» особенно потрясло меня: от кого же бы он узнал, и
в таких точных выражениях, как не от Ламберта? Я воротился домой
в большом смущении. Да и как же могло случиться, мелькнуло во мне вдруг, чтоб такое «двухлетнее наваждение» исчезло как сон, как чад, как видение?
Так врешь же! не приду к тебе никогда, и знай тоже, что завтра же или уж непременно послезавтра бумага эта будет
в ее собственных руках, потому что
документ этот принадлежит ей, потому что ею написан, и я сам передам ей лично, и, если хочешь знать где, так знай, что через Татьяну Павловну, ее знакомую,
в квартире Татьяны Павловны, при Татьяне Павловне передам и за
документ не возьму с нее ничего…
Черт меня дернул разгорячиться перед ним до того, что я, кончая речь и с наслаждением отчеканивая слова и возвышая все более и более голос, вошел вдруг
в такой жар, что всунул эту совсем ненужную подробность о том, то передам
документ через Татьяну Павловну и у нее на квартире!
Главное состояло
в том, чтобы тотчас же по прибытии князя предъявить ему
документ; но я не выдавал
документа ни за что.
Даже одно только известие о том, что
документ этот у меня, уничтожило
в робком сердце его последние сомнения
в достоверности факта — до такой степени он любил и уважал меня!
Я уже сказал, что положение Ламберта
в это время было самое критическое: ему, предателю, из всей силы желалось бы сманить меня от Анны Андреевны, чтобы вместе с ним продать
документ Ахмаковой, что он находил почему-то выгоднее.
Но так как и я ни за что не выдавал
документа до последней минуты, то он и решил
в крайнем случае содействовать даже и Анне Андреевне, чтоб не лишиться всякой выгоды, а потому из всех сил лез к ней с своими услугами, до самого последнего часу, и я знаю, что предлагал даже достать, если понадобится, и священника…
Тут существует одно письмо, один
документ, и вы ужасно его боитесь, потому что отец ваш, с этим письмом
в руках, может вас проклясть при жизни и законно лишить наследства
в завещании.
— «От вас угроз», то есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего не сделаю, не бойтесь, уходите… и тот
документ из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вам написал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела было пройти через ту комнату,
в которой я стоял за портьерой).
Во-вторых, для убедительности, послать
в письме всю копию с ее «
документа», так чтобы она могла прямо видеть, что ее не обманывают.
Характернейшая черта состояла
в том, что Ламберт, во весь вечер, ни разу не спросил про «
документ», то есть: где же, дескать, он?
Но, слава Богу,
документ все еще оставался при мне, все так же зашитый
в моем боковом кармане; я ощупал его рукой — там!
Одним словом, я не знаю, к кому я ее ревновал; но я чувствовал только и убедился
в вчерашний вечер, как дважды два, что она для меня пропала, что эта женщина меня оттолкнет и осмеет за фальшь и за нелепость! Она — правдивая и честная, а я — я шпион и с
документами!
Дело состояло
в том, что еще
в первое свидание мое с Ламбертом, вот тогда, как я оттаивал у него на квартире, я пробормотал ему, как дурак, что
документ зашит у меня
в кармане.
Достав письмо, ее письмо, мой московский
документ, они взяли такого же размера простую почтовую бумажку и положили
в надрезанное место кармана и зашили снова как ни
в чем не бывало, так что я ничего не мог заметить.
— Mon ami! Mon enfant! — воскликнул он вдруг, складывая перед собою руки и уже вполне не скрывая своего испуга, — если у тебя
в самом деле что-то есть…
документы… одним словом — если у тебя есть что мне сказать, то не говори; ради Бога, ничего не говори; лучше не говори совсем… как можно дольше не говори…
Дело
в том, что я хотел ее тотчас послать к Катерине Николаевне, чтоб попросить ту
в ее квартиру и при Татьяне же Павловне возвратить
документ, объяснив все и раз навсегда…