Неточные совпадения
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему
в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел
в кабинете
минуты три и ни на
одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета и после этих трех
минут спросили меня: «Какая она?» — я бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог
в такой час очутиться
один на улице; он, кажется, потерял дорогу;
одна баба остановилась было на
минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела руками и пошла дальше, оставив его
одного в темноте.
Бывали
минуты, когда Версилов громко проклинал свою жизнь и участь из-за этого кухонного чада, и
в этом
одном я ему вполне сочувствовал; я тоже ненавижу эти запахи, хотя они и не проникали ко мне: я жил вверху
в светелке, под крышей, куда подымался по чрезвычайно крутой и скрипучей лесенке.
Прошло
минут десять, и вдруг,
в самой середине
одного раскатистого взрыва хохота, кто-то, точь-в-точь как давеча, прянул со стула, затем раздались крики обеих женщин, слышно было, как вскочил и Стебельков, что он что-то заговорил уже другим голосом, точно оправдывался, точно упрашивая, чтоб его дослушали…
Я был у ней доселе всего лишь
один раз,
в начале моего приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передав порученное, ушел через
минуту, даже и не присев, а она и не попросила.
Раз там, за границей,
в одну шутливую
минуту, она действительно сказала князю: «может быть»,
в будущем; но что же это могло означать, кроме лишь легкого слова?
Я до сих пор не понимаю, что у него тогда была за мысль, но очевидно, он
в ту
минуту был
в какой-то чрезвычайной тревоге (вследствие
одного известия, как сообразил я после). Но это слово «он тебе все лжет» было так неожиданно и так серьезно сказано и с таким странным, вовсе не шутливым выражением, что я весь как-то нервно вздрогнул, почти испугался и дико поглядел на него; но Версилов поспешил рассмеяться.
Теперь мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит
в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться
в другую комнату, отдаляет,
одним словом, интереснейшую
минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.
Да, эта последняя мысль вырвалась у меня тогда, и я даже не заметил ее. Вот какие мысли, последовательно
одна за другой, пронеслись тогда
в моей голове, и я был чистосердечен тогда с собой: я не лукавил, не обманывал сам себя; и если чего не осмыслил тогда
в ту
минуту, то потому лишь, что ума недостало, а не из иезуитства пред самим собой.
— И однако, всего будет вернее, если вы их примете
в точном смысле. Я, видите ли, страдаю припадками и… разными расстройствами, и даже лечусь, а потому и случилось, что
в одну из подобных
минут…
А между тем твердо говорю, что целый цикл идей и заключений был для меня тогда уже невозможен; я даже и
в те
минуты чувствовал про себя сам, что «
одни мысли я могу иметь, а других я уже никак не могу иметь».
Колокол ударял твердо и определенно по
одному разу
в две или даже
в три секунды, но это был не набат, а какой-то приятный, плавный звон, и я вдруг различил, что это ведь — звон знакомый, что звонят у Николы,
в красной церкви напротив Тушара, —
в старинной московской церкви, которую я так помню, выстроенной еще при Алексее Михайловиче, узорчатой, многоглавой и «
в столпах», — и что теперь только что
минула Святая неделя и на тощих березках
в палисаднике тушаровского дома уже трепещут новорожденные зелененькие листочки.
Все это произошло, впрочем, по крайней мере с
одной стороны,
в высшей степени натурально: он просто возвращался с
одного ночного своего занятия (какого — объяснится потом), полупьяный, и
в переулке, остановясь у ворот на
одну минуту, увидел меня.
О, я помню, как бывало мне тогда грустно и как я тосковал иногда
в те
минуты, особенно когда оставался подолгу
один.
— Вы все говорите «тайну»; что такое «восполнивши тайну свою»? — спросил я и оглянулся на дверь. Я рад был, что мы
одни и что кругом стояла невозмутимая тишина. Солнце ярко светило
в окно перед закатом. Он говорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением, точно и
в самом деле был так рад моему приходу. Но я заметил
в нем несомненно лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже был больной, тоже
в лихорадке, с той
минуты, как вошел к нему.
Конечно, я и тогда твердо знал, что не пойду странствовать с Макаром Ивановичем и что сам не знаю,
в чем состояло это новое стремление, меня захватившее, но
одно слово я уже произнес, хотя и
в бреду: «
В них нет благообразия!» — «Конечно, думал я
в исступлении, с этой
минуты я ищу „благообразия“, а у них его нет, и за то я оставлю их».
Но я как бы сказал себе вдруг
в ту
минуту: «Если спрошу хоть
одно слово
в объяснение, то опять ввяжусь
в этот мир и никогда не порешу с ним».
Одним словом, он ужасно торопился к чему-то перейти. Он был весь чем-то проникнут, с ног до головы, какою-то главнейшею идеей, которую желал формулировать и мне изложить. Он говорил ужасно много и скоро, с напряжением и страданием разъясняя и жестикулируя, но
в первые
минуты я решительно ничего не понимал.
Я решил прождать еще только
одну минуту или по возможности даже менее
минуты, а там — непременно уйти. Главное, я был одет весьма прилично: платье и пальто все-таки были новые, а белье совершенно свежее, о чем позаботилась нарочно для этого случая сама Марья Ивановна. Но про этих лакеев я уже гораздо позже и уже
в Петербурге наверно узнал, что они, чрез приехавшего с Версиловым слугу, узнали еще накануне, что «придет, дескать, такой-то, побочный брат и студент». Про это я теперь знаю наверное.
О! я не стану описывать мои чувства, да и некогда мне, но отмечу лишь
одно: может быть, никогда не переживал я более отрадных мгновений
в душе моей, как
в те
минуты раздумья среди глубокой ночи, на нарах, под арестом.
Это была
одна из тех
минут, которые, может быть, случаются и у каждого, но приходят лишь раз какой-нибудь
в жизни.
Вот почему Марья, как услышала давеча, что
в половине двенадцатого Катерина Николаевна будет у Татьяны Павловны и что буду тут и я, то тотчас же бросилась из дому и на извозчике прискакала с этим известием к Ламберту. Именно про это-то она и должна была сообщить Ламберту —
в том и заключалась услуга. Как раз у Ламберта
в ту
минуту находился и Версилов.
В один миг Версилов выдумал эту адскую комбинацию. Говорят, что сумасшедшие
в иные
минуты ужасно бывают хитры.
— Ни с места! — завопил он, рассвирепев от плевка, схватив ее за плечо и показывая револьвер, — разумеется для
одной лишь острастки. — Она вскрикнула и опустилась на диван. Я ринулся
в комнату; но
в ту же
минуту из двери
в коридор выбежал и Версилов. (Он там стоял и выжидал.) Не успел я мигнуть, как он выхватил револьвер у Ламберта и из всей силы ударил его револьвером по голове. Ламберт зашатался и упал без чувств; кровь хлынула из его головы на ковер.
Неточные совпадения
Хлестаков, городничий и Добчинский. Городничий, вошед, останавливается. Оба
в испуге смотрят несколько
минут один на другого, выпучив глаза.
И
в ту же
минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры… можете представить себе, тридцать пять тысяч
одних курьеров!
Тут только понял Грустилов,
в чем дело, но так как душа его закоснела
в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть
в нее. Он даже заподозрил
в первую
минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев
в идолопоклонстве
одна осталась верною истинному богу.
В одном месте пожар уже
в полном разгаре; все строение обнял огонь, и с каждой
минутой размеры его уменьшаются, и силуэт принимает какие-то узорчатые формы, которые вытачивает и выгрызает страшная стихия.
Во всяком случае,
в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд
в настоящем случае заключается только
в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой
минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это
одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.