Неточные совпадения
Я пишу теперь, как давно отрезвившийся человек и во многом уже почти как посторонний; но как изобразить мне тогдашнюю грусть мою (которую живо сейчас припомнил), засевшую
в сердце, а главное — мое тогдашнее волнение, доходившее до такого смутного и горячего состояния, что я даже не спал по
ночам — от нетерпения моего, от загадок, которые я сам себе наставил.
Затем, для житья моего мне нужен был угол, угол буквально, единственно чтобы выспаться
ночью или укрыться уже
в слишком ненастный день.
Всю
ночь я был
в бреду, а на другой день,
в десять часов, уже стоял у кабинета, но кабинет был притворен: у вас сидели люди, и вы с ними занимались делами; потом вдруг укатили на весь день до глубокой
ночи — так я вас и не увидел!
Я знал, что Андроников уже переведен
в Петербург, и решил, что я отыщу дом Фанариотовой на Арбате; «
ночь где-нибудь прохожу или просижу, а утром расспрошу кого-нибудь на дворе дома: где теперь Андрей Петрович и если не
в Москве, то
в каком городе или государстве?
Я ждал
ночи с страшной тоской, помню, сидел
в нашей зале у окна и смотрел на пыльную улицу с деревянными домиками и на редких прохожих.
В этом плане, несмотря на страстную решимость немедленно приступить к выполнению, я уже чувствовал, было чрезвычайно много нетвердого и неопределенного
в самых важных пунктах; вот почему почти всю
ночь я был как
в полусне, точно бредил, видел ужасно много снов и почти ни разу не заснул как следует.
У меня разрешилось окончательно, что я пойду, отдам сейчас сам и один Версилову письмо о наследстве (без всяких объяснений), захвачу сверху мои вещи
в чемодан и узел и перееду на
ночь хоть
в гостиницу.
В конце Обуховского проспекта, у Триумфальных ворот, я знал, есть постоялые дворы, где можно достать даже особую комнатку за тридцать копеек; на одну
ночь я решился пожертвовать, только чтоб не ночевать у Версилова.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза
в щеку и вытолкнула
в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура,
в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю
ночь эту она
в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „
В суд, говорит, на нее,
в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут
в суде возьмешь, чем докажешь?
Я дал слово,
в ту же
ночь, к вам не ходить никогда и пришел к вам вчера поутру только со зла, понимаете вы: со зла.
— А вот как он сделал-с, — проговорил хозяин с таким торжеством, как будто он сам это сделал, — нанял он мужичков с заступами, простых этаких русских, и стал копать у самого камня, у самого края, яму; всю
ночь копали, огромную выкопали, ровно
в рост камню и так только на вершок еще поглубже, а как выкопали, велел он, помаленьку и осторожно, подкапывать землю уж из-под самого камня.
Когда я ехал сюда, вы всю
ночь снились мне
в вагоне.
Я подозревал коварство, грубое кокетство и был несчастен… потому что не мог с вами соединить эту мысль…
в последние дни я думал день и
ночь; и вдруг все становится ясно как день!
В его голосе сверкал милый, дружественный, ласкающий смех… что-то вызывающее и милое было
в его словах,
в его светлом лице, насколько я мог заметить
ночью. Он был
в удивительном возбуждении. Я весь засверкал поневоле.
— А вот такие сумасшедшие
в ярости и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь
в яд-мышьяк обратится… А ты еще не знал про него, каков он есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет. Сам под секиру лезет! Да лучше поди
ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
Да, преступление навертывалось
в ту
ночь и только случайно не совершилось.
Князь, воротившись с игры, написал
в ту же
ночь два письма — одно мне, а другое
в тот прежний его полк,
в котором была у него история с корнетом Степановым.
Вот то письмо его ко мне, которое он написал
в ту
ночь, слово
в слово...
— Болен, друг, ногами пуще; до порога еще донесли ноженьки, а как вот тут сел, и распухли. Это у меня с прошлого самого четверга, как стали градусы (NB то есть стал мороз). Мазал я их доселе мазью, видишь; третьего года мне Лихтен, доктор, Едмунд Карлыч,
в Москве прописал, и помогала мазь, ух помогала; ну, а вот теперь помогать перестала. Да и грудь тоже заложило. А вот со вчерашнего и спина, ажно собаки едят… По ночам-то и не сплю.
Я присел на кровати, холодный пот выступил у меня на лбу, но я чувствовал не испуг: непостижимое для меня и безобразное известие о Ламберте и его происках вовсе, например, не наполнило меня ужасом, судя по страху, может быть безотчетному, с которым я вспоминал и
в болезни и
в первые дни выздоровления о моей с ним встрече
в тогдашнюю
ночь.
И поглядел на нее Максим Иванович мрачно, как
ночь: «Подожди, говорит: он, почитай, весь год не приходил, а
в сию
ночь опять приснился».
— Ты прав, но ни слова более, умоляю тебя! — проговорил он и вышел от меня. Таким образом, мы нечаянно и капельку объяснились. Но он только прибавил к моему волнению перед новым завтрашним шагом
в жизни, так что я всю
ночь спал, беспрерывно просыпаясь; но мне было хорошо.
Нельзя винить меня за то, что я жадно смотрю кругом себя, чтоб отыскать хоть одного друга, а потому я и не могла не обрадоваться другу: тот, кто мог даже
в ту
ночь, почти замерзая, вспоминать обо мне и повторять одно только мое имя, тот, уж конечно, мне предан.
Я все мечтаю, все мечтаю; вся моя жизнь обратилась
в одну мечту, я и
ночью мечтаю.
— Почему же ей не согласиться? А Бьоринг все-таки не возьмет без денег, а ты можешь ее лишить денег — вот она и испугается; ты женишься и тем отмстишь Бьорингу. Ведь ты мне сам тогда
в ту
ночь говорил, после морозу, что она
в тебя влюблена.
Я должен здесь признаться
в одной глупости (так как это уже давно прошло), я должен признаться, что я уже давно пред тем хотел жениться — то есть не хотел и этого бы никогда не случилось (да и не случится впредь, даю слово), но я уже не раз и давно уже перед тем мечтал о том, как хорошо бы жениться — то есть ужасно много раз, особенно засыпая, каждый раз на
ночь.
Я слишком это поняла, но уже было поздно; о да, я сама была тогда виновата: мне надо было вас позвать тогда же и вас успокоить, но мне стало досадно; и я попросила не принимать вас
в дом; вот и вышла та сцена у подъезда, а потом та
ночь.
Надо было выждать: следующий поезд проходил
в одиннадцать часов
ночи.
Мне дали тесную комнатку, и так как я всю
ночь был
в дороге, то и заснул после обеда,
в четыре часа пополудни.
Так как мы проговорили тогда весь вечер и просидели до
ночи, то я и не привожу всех речей, но передам лишь то, что объяснило мне наконец один загадочный пункт
в его жизни.
Это подобно, как у великих художников
в их поэмах бывают иногда такие больные сцены, которые всю жизнь потом с болью припоминаются, — например, последний монолог Отелло у Шекспира, Евгений у ног Татьяны, или встреча беглого каторжника с ребенком, с девочкой,
в холодную
ночь, у колодца,
в «Miserables» [«Отверженных» (франц.).]
Я всю прошлую
ночь мечтал об устроенной Версиловым встрече двух братьев; я всю
ночь грезил
в лихорадке, как я должен держать себя и не уронить — не уронить всего цикла идей, которые выжил
в уединении моем и которыми мог гордиться даже
в каком угодно кругу.
— Нет-с, не Ламберту, — улыбнулся он давешней длинной улыбкой,
в которой, впрочем, видна была уже твердость взамен утреннего недоумения, — полагаю, что сами изволите знать кому, а только напрасно делаете вид, что не знаете, единственно для красы-с, а потому и сердитесь. Покойной ночи-с!
— Нет, не потому только, что дано честное слово
в письме, а потому, что я хочу и буду думать о вас всю
ночь…
Я прибежал к Ламберту. О, как ни желал бы я придать логический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл
в моих поступках
в тот вечер и во всю ту
ночь, но даже и теперь, когда могу уже все сообразить, я никак не
в силах представить дело
в надлежащей ясной связи. Тут было чувство или, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен был заблудиться. Правда, тут было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и над всем командовавшее, но… признаваться ли
в нем? Тем более что я не уверен…
Был уже десятый час; трещала затопленная печка, точь-в-точь как тогда, когда я, после той
ночи, очутился
в первый раз у Ламберта.
Все это я таил с тех самых пор
в моем сердце, а теперь пришло время и — я подвожу итог. Но опять-таки и
в последний раз: я, может быть, на целую половину или даже на семьдесят пять процентов налгал на себя!
В ту
ночь я ненавидел ее, как исступленный, а потом как разбушевавшийся пьяный. Я сказал уже, что это был хаос чувств и ощущений,
в котором я сам ничего разобрать не мог. Но, все равно, их надо было высказать, потому что хоть часть этих чувств да была же наверно.
Точь-в-точь таким образом они с Альфонсинкой
в ту
ночь и поступили; Альфонсинка и взрезывала карман.
— Господи, так
в оперу нельзя ли сбегать… да нет, нельзя! Так что ж теперь с стариком будет? Ведь он, пожалуй,
ночью помрет!
Вся публика прочла еще как-то недавно
в газетах жалобу какого-то господина, просидевшего всю
ночь под арестом, связанного, и тоже
в комнате для вытрезвления, но тот, кажется, был даже и не виноват; я же был виновен.
О! я не стану описывать мои чувства, да и некогда мне, но отмечу лишь одно: может быть, никогда не переживал я более отрадных мгновений
в душе моей, как
в те минуты раздумья среди глубокой
ночи, на нарах, под арестом.
Добрый, симпатичный старик этот умер скоро после происшествия, впрочем, однако, целый месяц спустя — умер
ночью,
в постели, от нервного удара.