Неточные совпадения
Каждый-то раз, как я вступал куда-либо
в школу или встречался с
лицами, которым, по возрасту моему, был обязан отчетом, одним словом, каждый-то учителишка, гувернер, инспектор, поп — все, кто угодно, спрося мою фамилию и услыхав, что я Долгорукий, непременно находили для чего-то нужным прибавить...
Замечу, что мою мать я, вплоть до прошлого года, почти не знал вовсе; с детства меня отдали
в люди, для комфорта Версилова, об чем, впрочем, после; а потому я никак не могу представить себе, какое у нее могло быть
в то время
лицо.
Ждал я одного
лица, с приездом которого
в Петербург мог окончательно узнать истину;
в этом была моя последняя надежда.
Удивлялся я тоже не раз и его
лицу: оно было на вид чрезвычайно серьезное (и почти красивое), сухое; густые седые вьющиеся волосы, открытые глаза; да и весь он был сухощав, хорошего роста; но
лицо его имело какое-то неприятное, почти неприличное свойство вдруг переменяться из необыкновенно серьезного на слишком уж игривое, так что
в первый раз видевший никак бы не ожидал этого.
— Друг мой, это что-то шиллеровское! Я всегда удивлялся: ты краснощекий, с
лица твоего прыщет здоровьем и — такое, можно сказать, отвращение от женщин! Как можно, чтобы женщина не производила
в твои лета известного впечатления? Мне, mon cher, [Мой милый (франц.).] еще одиннадцатилетнему, гувернер замечал, что я слишком засматриваюсь
в Летнем саду на статуи.
Я уже знал ее
лицо по удивительному портрету, висевшему
в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел
в кабинете минуты три и ни на одну секунду не отрывал глаз от ее
лица. Но если б я не знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
Что-то было такое
в его
лице, чего бы я не захотел
в свое, что-то такое слишком уж спокойное
в нравственном смысле, что-то вроде какой-то тайной, себе неведомой гордости.
Физиономия Васина не очень поразила меня, хоть я слышал о нем как о чрезмерно умном: белокурый, с светло-серыми большими глазами,
лицо очень открытое, но
в то же время
в нем что-то было как бы излишне твердое; предчувствовалось мало сообщительности, но взгляд решительно умный, умнее дергачевского, глубже, — умнее всех
в комнате; впрочем, может быть, я теперь все преувеличиваю.
Из остальных я припоминаю всего только два
лица из всей этой молодежи: одного высокого смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего, лет двадцати семи, какого-то учителя или вроде того, и еще молодого парня моих лет,
в русской поддевке, —
лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
Он тотчас же что-то принялся искать, но, взглянув мимоходом
в зеркало, остановился и целую минуту пристально рассматривал свое
лицо.
— Вам очень дорог этот человек? — спросил Крафт с видимым и большим участием, которое я прочел на его
лице в ту минуту.
Сколько угрюмых
лиц простонародья, торопливо возвращавшегося
в углы свои с работы и промыслов!
У всякого своя угрюмая забота на
лице и ни одной-то, может быть, общей, всесоединяющей мысли
в этой толпе!
А кстати: выводя
в «Записках» это «новое
лицо» на сцену (то есть я говорю про Версилова), приведу вкратце его формулярный список, ничего, впрочем, не означающий. Я это, чтобы было понятнее читателю и так как не предвижу, куда бы мог приткнуть этот список
в дальнейшем течении рассказа.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь
в записках к читателю, то это только прием. Мой читатель —
лицо фантастическое.
Кроме глаз ее нравился мне овал ее продолговатого
лица, и, кажется, если б только на капельку были менее широки ее скулы, то не только
в молодости, но даже и теперь она могла бы назваться красивою.
— Ах, Татьяна Павловна, зачем бы вам так с ним теперь! Да вы шутите, может, а? — прибавила мать, приметив что-то вроде улыбки на
лице Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань и впрямь иногда нельзя было принять за серьезное, но улыбнулась она (если только улыбнулась), конечно, лишь на мать, потому что ужасно любила ее доброту и уж без сомнения заметила, как
в ту минуту она была счастлива моею покорностью.
Сестра была блондинка, светлая блондинка, совсем не
в мать и не
в отца волосами; но глаза, овал
лица были почти как у матери.
— Кстати, Софи, отдай немедленно Аркадию его шестьдесят рублей; а ты, мой друг, не сердись за торопливость расчета. Я по
лицу твоему угадываю, что у тебя
в голове какое-то предприятие и что ты нуждаешься…
в оборотном капитале… или вроде того.
— Оставим мое честное
лицо, — продолжал я рвать, — я знаю, что вы часто видите насквозь, хотя
в других случаях не дальше куриного носа, — и удивлялся вашей способности проницать. Ну да, у меня есть «своя идея». То, что вы так выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меня есть «идея». Не боюсь и не стыжусь.
— Ну, а я так по
лицу Татьяны Павловны давно угадал, что она
в меня влюблена. Не смотрите так зверски на меня, Татьяна Павловна, лучше смеяться! Лучше смеяться!
— Ничего я не помню и не знаю, но только что-то осталось от вашего
лица у меня
в сердце на всю жизнь, и, кроме того, осталось знание, что вы моя мать.
— Ваше
лицо, или что-то от него, выражение, до того у меня осталось
в памяти, что лет пять спустя,
в Москве, я тотчас признал вас, хоть мне и никто не сказал тогда, что вы моя мать.
Вы удивительно успели постареть и подурнеть
в эти девять лет, уж простите эту откровенность; впрочем, вам и тогда было уже лет тридцать семь, но я на вас даже загляделся: какие у вас были удивительные волосы, почти совсем черные, с глянцевитым блеском, без малейшей сединки; усы и бакены ювелирской отделки — иначе не умею выразиться;
лицо матово-бледное, не такое болезненно бледное, как теперь, а вот как теперь у дочери вашей, Анны Андреевны, которую я имел честь давеча видеть; горящие и темные глаза и сверкающие зубы, особенно когда вы смеялись.
Тушар кончил тем, что полюбил более пинать меня коленком сзади, чем бить по
лицу; а через полгода так даже стал меня иногда и ласкать; только нет-нет, а
в месяц раз, наверно, побьет, для напоминания, чтоб не забывался.
— Друг мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись
в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня: то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все
в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак не мог разобрать его
лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из «Пиковой дамы» (колоссальное
лицо, необычайный, совершенно петербургский тип — тип из петербургского периода!), мне кажется, должна еще более укрепиться.
Но чтобы наказать себя еще больше, доскажу его вполне. Разглядев, что Ефим надо мной насмехается, я позволил себе толкнуть его
в плечо правой рукой, или, лучше сказать, правым кулаком. Тогда он взял меня за плечи, обернул
лицом в поле и — доказал мне на деле, что он действительно сильнее всех у нас
в гимназии.
Не знаю, зачем я стал было горячиться. Он посмотрел на меня несколько тупо, как будто запутавшись, но вдруг все
лицо его раздвинулось
в веселейшую и хитрейшую улыбку...
Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но худа и болезненного вида, рыжеватая и с
лица как бы несколько похожая на мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела
в моей памяти; только Лиза никогда не бывала и, уж конечно, никогда и не могла быть
в таком гневном исступлении,
в котором стояла передо мной эта особа: губы ее были белы, светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала от негодования.
— Да, какой-то дурачок, что, впрочем, не мешает ему стать мерзавцем. Я только была
в досаде, а то бы умерла вчера со смеху: побледнел, подбежал, расшаркивается, по-французски заговорил. А
в Москве Марья Ивановна меня о нем, как о гении, уверяла. Что несчастное письмо это цело и где-то находится
в самом опасном месте — это я, главное, по
лицу этой Марьи Ивановны заключила.
— Дайте ему
в щеку! Дайте ему
в щеку! — прокричала Татьяна Павловна, а так как Катерина Николаевна хоть и смотрела на меня (я помню все до черточки), не сводя глаз, но не двигалась с места, то Татьяна Павловна, еще мгновение, и наверно бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял руку, чтоб защитить
лицо; вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.
Когда я объявил о самоубийстве Крафта, я с особым вниманием всмотрелся
в его
лицо, чтоб увидеть эффект.
Да и все
в ней отзывалось какой-то желтизной: кожа на
лице и руках походила на пергамент; темненькое платье ее от ветхости тоже совсем пожелтело, а один ноготь, на указательном пальце правой руки, не знаю почему, был залеплен желтым воском тщательно и аккуратно.
«Уроки я вам, говорит, найду непременно, потому что я со многими здесь знаком и многих влиятельных даже
лиц просить могу, так что если даже пожелаете постоянного места, то и то можно иметь
в виду… а покамест простите, говорит, меня за один прямой к вам вопрос: не могу ли я сейчас быть вам чем полезным?
То есть я говорю красивый, как и все про него точно так же говорили, но что-то было
в этом молодом и красивом
лице не совсем привлекательное.
Замечу еще черту: несмотря на ласковость и простодушие, никогда это
лицо не становилось веселым; даже когда князь хохотал от всего сердца, вы все-таки чувствовали, что настоящей, светлой, легкой веселости как будто никогда не было
в его сердце…
Только стоит этот мещанин, как они это сговариваются, англичане да Монферан, а это
лицо, которому поручено-то, тут же
в коляске подъехал, слушает и сердится: как это так решают и не могут решить; и вдруг замечает
в отдалении, этот мещанинишка стоит и фальшиво этак улыбается, то есть не фальшиво, я не так, а как бы это…
Так это я вам скажу, этот начальник-то, государственное-то
лицо, только ахнул, обнял его, поцеловал: «Да откуда ты был такой, говорит?» — «А из Ярославской губернии, ваше сиятельство, мы, собственно, по нашему рукомеслу портные, а летом
в столицу фруктом приходим торговать-с».
Я хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул
в мою комнату, задвинулся на защелку и, не зажигая свечки, бросился на мою кровать,
лицом в подушку, и — плакал, плакал.
В первый раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я был так счастлив… но что описывать!
Он приостановился, увидя меня, и как бы что-то передернулось
в его
лице.
Я знал про себя, чем объяснить эту тень неудовольствия
в это утро, но не ожидал, что до такой степени передернется
лицо его.
Они оставались там минут десять совсем не слышно и вдруг громко заговорили. Заговорили оба, но князь вдруг закричал, как бы
в сильном раздражении, доходившем до бешенства. Он иногда бывал очень вспыльчив, так что даже я спускал ему. Но
в эту самую минуту вошел лакей с докладом; я указал ему на их комнату, и там мигом все затихло. Князь быстро вышел с озабоченным
лицом, но с улыбкой; лакей побежал, и через полминуты вошел к князю гость.
Она краснела часто и всегда быстро, но всегда лишь чуть-чуть, и я очень полюбил
в ее
лице эту особенность.
У вас есть черта: вы молчите и вдруг рассмеетесь,
в один миг, так что за миг даже и не угадать по
лицу.
Я знал
в Москве одну даму, отдаленно, я смотрел из угла: она была почти так же прекрасна собою, как вы, но она не умела так же смеяться, и
лицо ее, такое же привлекательное, как у вас, — теряло привлекательность; у вас же ужасно привлекает… именно этою способностью…
Я поднял голову: ни насмешки, ни гнева
в ее
лице, а была лишь ее светлая, веселая улыбка и какая-то усиленная шаловливость
в выражении
лица, — ее всегдашнее выражение, впрочем, — шаловливость почти детская. «Вот видишь, я тебя поймала всего; ну, что ты теперь скажешь?» — как бы говорило все ее
лицо.
Она сначала было слушала с своей ровной, терпеливой улыбкой, никогда не покидавшей ее
лица, но мало-помалу удивление, а потом даже испуг мелькнули
в ее пристальном взгляде.
Что-то передернулось
в ее
лице.
Замечу раз навсегда, что развязность никогда
в жизни не шла ко мне, то есть не была мне к
лицу, а, напротив, всегда покрывала меня позором.