Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается
в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Неточные совпадения
Любопытно, что этот человек, столь поразивший меня с самого детства, имевший такое капитальное влияние на склад всей
души моей и даже, может быть, еще надолго заразивший собою все мое будущее, этот человек даже и теперь
в чрезвычайно многом остается для меня совершенною загадкой.
Тогда у ней еще было
в той же губернии и
в том же уезде тридцать пять своих
душ.
Она не то что управляла, но по соседству надзирала над имением Версилова (
в пятьсот
душ), и этот надзор, как я слышал, стоил надзора какого-нибудь управляющего из ученых.
Я только запомнил, что она прокричала, что мои слова «напускные,
в мелкой
душе взлелеянные, пальцем вывороченные».
Ошибаться я не мог: я слышал этот звучный, сильный, металлический голос вчера, правда всего три минуты, но он остался
в моей
душе.
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту про то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя
в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще более про себя, то есть
в самом нутре
души, я считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив документ совершенно.
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что
в иной теперешней
душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
Вчерашний же поступок его со мной, так сказать, потряс мою
душу, и даже
в эту минуту, верите ли, я как бы еще не пришел
в себя.
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее
душа где-нибудь теперь летит во мраке,
в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто
в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце! Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
Да у него вся
душа пела
в ту минуту, когда он «дошел до начальства».
В вашей комнате я как бы очищаюсь
душой и выхожу от вас лучшим, чем я есть.
— Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас… Про вас отец мой говорит всегда: «милый, добрый мальчик!» Поверьте, я буду помнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном
в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком понимаю, как сложилась
душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и… верно, вы это понимаете?
Я пустился домой;
в моей
душе был восторг. Все мелькало
в уме, как вихрь, а сердце было полно. Подъезжая к дому мамы, я вспомнил вдруг о Лизиной неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном слове давеча, и у меня вдруг заныло за них всех сердце! «Как у них у всех жестко на сердце! Да и Лиза, что с ней?» — подумал я, став на крыльцо.
Клянусь вам от глубины
души, что я смотрю теперь на встречу мою с ней
в Луге как на перст провидения.
Итак: если захотите рассмотреть человека и узнать его
душу, то вникайте не
в то, как он молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он волнуется благороднейшими идеями, а высмотрите лучше его, когда он смеется.
— Тайна что? Все есть тайна, друг, во всем тайна Божия.
В каждом дереве,
в каждой былинке эта самая тайна заключена. Птичка ли малая поет, али звезды всем сонмом на небе блещут
в ночи — все одна эта тайна, одинаковая. А всех большая тайна —
в том, что
душу человека на том свете ожидает. Вот так-то, друг!
Я лежал лицом к стене и вдруг
в углу увидел яркое, светлое пятно заходящего солнца, то самое пятно, которое я с таким проклятием ожидал давеча, и вот помню, вся
душа моя как бы взыграла и как бы новый свет проник
в мое сердце.
В самом деле, могло быть, что я эту мысль тогда почувствовал всеми силами моей
души; для чего же иначе было мне тогда так неудержимо и вдруг вскочить с места и
в таком нравственном состоянии кинуться к Макару Ивановичу?
А во сне
душа сама все представила и выложила, что было
в сердце,
в совершенной точности и
в самой полной картине и —
в пророческой форме.
Но тут, конечно, виною была лишь его необразованность;
душа же его была довольно хорошо организована, и так даже, что я не встречал еще
в людях ничего лучшего
в этом роде.
И надо так сказать, что уже все ходило по его знаку, и само начальство ни
в чем не препятствовало, и архимандрит за ревность благодарил: много на монастырь жертвовал и, когда стих находил, очень о
душе своей воздыхал и о будущем веке озабочен был немало.
Если же вступишь со мной
в супружество, то великое обещание даю: выстрою новый храм токмо на вечный помин
души его».
Стали они жить с самого первого дня
в великом и нелицемерном согласии, опасно соблюдая свое супружество, и как единая
душа в двух телесах.
Так-то
в мире: всякая
душа и испытуема и утешена.
Посему и ты, Софья, не смущай свою
душу слишком, ибо весь твой грех — мой, а
в тебе, так мыслю, и разуменье-то вряд ли тогда было, а пожалуй, и
в вас тоже, сударь, вкупе с нею, — улыбнулся он с задрожавшими от какой-то боли губами, — и хоть мог бы я тогда поучить тебя, супруга моя, даже жезлом, да и должен был, но жалко стало, как предо мной упала
в слезах и ничего не потаила… ноги мои целовала.
— Нет-с, не с господином Ламбертом, — так и угадал он сразу, точно впрыгнул
в мою
душу своими глазами, — а с ихним братцем, действительным, молодым господином Версиловым. Камер-юнкер ведь, кажется?
«Решительно Ламберт от всех зависит», — подумал я, ненавидя его
в ту минуту от всей
души.
И вот раз закатывается солнце, и этот ребенок на паперти собора, вся облитая последними лучами, стоит и смотрит на закат с тихим задумчивым созерцанием
в детской
душе, удивленной
душе, как будто перед какой-то загадкой, потому что и то, и другое, ведь как загадка — солнце, как мысль Божия, а собор, как мысль человеческая… не правда ли?
— Как он узнал? О, он знает, — продолжала она отвечать мне, но с таким видом, как будто и забыв про меня и точно говоря с собою. — Он теперь очнулся. Да и как ему не знать, что я его простила, коли он знает наизусть мою
душу? Ведь знает же он, что я сама немножко
в его роде.
Так что я даже
в ту минуту должен был бы стать
в недоумении, видя такой неожиданный переворот
в ее чувствах, а стало быть, пожалуй, и
в Ламбертовых. Я, однако же, вышел молча; на
душе моей было смутно, и рассуждал я плохо! О, потом я все обсудил, но тогда уже было поздно! О, какая адская вышла тут махинация! Остановлюсь здесь и объясню ее всю вперед, так как иначе читателю было бы невозможно понять.
И дерзкий молодой человек осмелился даже обхватить меня одной рукой за плечо, что было уже верхом фамильярности. Я отстранился, но, сконфузившись, предпочел скорее уйти, не сказав ни слова. Войдя к себе, я сел на кровать
в раздумье и
в волнении. Интрига
душила меня, но не мог же я так прямо огорошить и подкосить Анну Андреевну. Я вдруг почувствовал, что и она мне тоже дорога и что положение ее ужасно.
Теперь позвольте мне самому, и уже без вашей просьбы, изложить вам откровенно несколько мыслей и впечатлений, пришедших мне
в ум и
душу при чтении столь откровенных записок ваших.