Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“
Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
— Только ты мать не буди, — прибавил он, как бы вдруг что-то припомнив. — Она тут
всю ночь подле суетилась, да неслышно так, словно муха; а теперь, я знаю, прилегла. Ох, худо больному старцу, — вздохнул он, — за что, кажись, только душа зацепилась, а все держится, а все свету рада; и кажись, если б всю-то жизнь опять сызнова начинать, и того бы, пожалуй, не убоялась душа; хотя, может, и греховна такая мысль.
Неточные совпадения
Когда внесли чай, я объяснил ему, что попрошу его гостеприимства
всего только на одну
ночь и что если нельзя, то пусть скажет, и я перееду на постоялый двор.
Не стану описывать
всей этой остальной
ночи, хлопот, а потом и официальных визитов; вплоть до рассвета я буквально дрожал мелкою дрожью и считал обязанностью не ложиться, хотя, впрочем, ничего не делал.
На
весь вечер примолкла; только
ночью во втором часу просыпаюсь я, слышу, Оля ворочается на кровати: «Не спите вы, маменька?» — «Нет, говорю, не сплю».
И
все бы это было хорошо, но одно только было нехорошо: одна тяжелая идея билась во мне с самой
ночи и не выходила из ума.
Я подозревал коварство, грубое кокетство и был несчастен… потому что не мог с вами соединить эту мысль… в последние дни я думал день и
ночь; и вдруг
все становится ясно как день!
В его голосе сверкал милый, дружественный, ласкающий смех… что-то вызывающее и милое было в его словах, в его светлом лице, насколько я мог заметить
ночью. Он был в удивительном возбуждении. Я
весь засверкал поневоле.
Всю ту
ночь снилась мне рулетка, игра, золото, расчеты.
Я уже не раз слышал какие-то звуки и днем и по
ночам, но
все лишь мгновениями, самыми краткими, и тишина восстановлялась тотчас же полная, на несколько часов, так что я и не обращал внимания.
— Тайна что?
Все есть тайна, друг, во
всем тайна Божия. В каждом дереве, в каждой былинке эта самая тайна заключена. Птичка ли малая поет, али звезды
всем сонмом на небе блещут в
ночи —
все одна эта тайна, одинаковая. А
всех большая тайна — в том, что душу человека на том свете ожидает. Вот так-то, друг!
Он ласково смотрел мне в глаза, и мне видимо было, что он меня чуть не лучше
всех любит, но я мигом и невольно заметил, что лицо его хоть и было веселое, но что болезнь сделала-таки в
ночь успехи.
Со мной случился рецидив болезни; произошел сильнейший лихорадочный припадок, а к
ночи бред. Но не
все был бред: были бесчисленные сны, целой вереницей и без меры, из которых один сон или отрывок сна я на
всю жизнь запомнил. Сообщаю без всяких объяснений; это было пророчество, и пропустить не могу.
И постигла его участь: как получил
все двести рублей, начал тотчас же пить и
всем деньги показывать, похваляясь; и убил его пьяного
ночью наш мещанин, с которым и пил, и деньги ограбил;
все сие наутро и объяснилось.
И поглядел на нее Максим Иванович мрачно, как
ночь: «Подожди, говорит: он, почитай,
весь год не приходил, а в сию
ночь опять приснился».
— Я
все слышала, я
все знаю. Эта ужасная
ночь… О, сколько вы должны были выстрадать! Правда ли, правда ли, что вас нашли уже без чувств, на морозе?
Я, право, не знаю, как это было, но он рассказал мне
все об той
ночи: он говорил, что вы, даже едва очнувшись, упоминали уже ему обо мне и… об вашей преданности ко мне.
Я
все мечтаю,
все мечтаю;
вся моя жизнь обратилась в одну мечту, я и
ночью мечтаю.
Так как мы проговорили тогда
весь вечер и просидели до
ночи, то я и не привожу
всех речей, но передам лишь то, что объяснило мне наконец один загадочный пункт в его жизни.
Это подобно, как у великих художников в их поэмах бывают иногда такие больные сцены, которые
всю жизнь потом с болью припоминаются, — например, последний монолог Отелло у Шекспира, Евгений у ног Татьяны, или встреча беглого каторжника с ребенком, с девочкой, в холодную
ночь, у колодца, в «Miserables» [«Отверженных» (франц.).]
Несмотря на
все, я нежно обнял маму и тотчас спросил о нем. Во взгляде мамы мигом сверкнуло тревожное любопытство. Я наскоро упомянул, что мы с ним вчера провели
весь вечер до глубокой
ночи, но что сегодня его нет дома, еще с рассвета, тогда как он меня сам пригласил еще вчера, расставаясь, прийти сегодня как можно раньше. Мама ничего не ответила, а Татьяна Павловна, улучив минуту, погрозила мне пальцем.
Но если
все это — так, то, значит, с ним опять случился за
ночь переворот, опять кризис, и это — после вчерашнего-то восторга, умиления, пафоса!
Я прибежал к Ламберту. О, как ни желал бы я придать логический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл в моих поступках в тот вечер и во
всю ту
ночь, но даже и теперь, когда могу уже
все сообразить, я никак не в силах представить дело в надлежащей ясной связи. Тут было чувство или, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен был заблудиться. Правда, тут было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и над
всем командовавшее, но… признаваться ли в нем? Тем более что я не уверен…
Все это я таил с тех самых пор в моем сердце, а теперь пришло время и — я подвожу итог. Но опять-таки и в последний раз: я, может быть, на целую половину или даже на семьдесят пять процентов налгал на себя! В ту
ночь я ненавидел ее, как исступленный, а потом как разбушевавшийся пьяный. Я сказал уже, что это был хаос чувств и ощущений, в котором я сам ничего разобрать не мог. Но,
все равно, их надо было высказать, потому что хоть часть этих чувств да была же наверно.
Он сходил и принес ответ странный, что Анна Андреевна и князь Николай Иванович с нетерпением ожидают меня к себе; Анна Андреевна, значит, не захотела пожаловать. Я оправил и почистил мой смявшийся за
ночь сюртук, умылся, причесался,
все это не торопясь, и, понимая, как надобно быть осторожным, отправился к старику.
Торопясь и задыхаясь, я ей
все объяснил — и
ночь у Ламберта, и наш тогдашний заговор; впрочем, я ей еще вчера признался об этом заговоре.