Неточные совпадения
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело, и я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне.
Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал
добра и Андрею Петровичу (то есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а князья ни при чем. Закон!
И вот, против
всех ожиданий, Версилова, пожав князю руку и обменявшись с ним какими-то веселыми светскими словечками, необыкновенно любопытно посмотрела на меня и, видя, что я на нее тоже смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла и поклонилась как вошедшая, но улыбка была до того
добрая, что, видимо, была преднамеренная. И, помню, я испытал необыкновенно приятное ощущение.
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево —
все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие
добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала.
Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России;
все живут только бы с них достало…
В дом, в котором была открыта подписка, сыпались деньги со
всего Парижа как из мешка; но и дома наконец недостало: публика толпилась на улице —
всех званий, состояний, возрастов; буржуа, дворяне, дети их, графини, маркизы, публичные женщины —
все сбилось в одну яростную, полусумасшедшую массу укушенных бешеной собакой; чины, предрассудки породы и гордости, даже честь и
доброе имя —
все стопталось в одной грязи;
всем жертвовали (даже женщины), чтобы добыть несколько акций.
— Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, — обратился он ко мне, — к тому же она с
добрым намерением — просто матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал, что ты капиталист.
Все секреты твои на твоем честном лице написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я вам говорил.
О, мы тогда
все кипели ревностью делать
добро, служить гражданским целям, высшей идее; осуждали чины, родовые права наши, деревни и даже ломбард, по крайней мере некоторые из нас…
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когда видел
добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это
все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
— Ах, милая, напротив, это, говорят,
доброе и рассудительное существо, ее покойник выше
всех своих племянниц ценил. Правда, я ее не так знаю, но — вы бы ее обольстили, моя красавица! Ведь победить вам ничего не стоит, ведь я же старуха — вот влюблена же в вас и сейчас вас целовать примусь… Ну что бы стоило вам ее обольстить!
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы от него, может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во
всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю: «Почему, Оля, от благородного и богатого человека благодеяния не принять, коли он сверх того
доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
— Вы сказали сейчас, что я
добрый; вы не поверите, как я
весь изменяюсь у вас к лучшему и как мне приятно быть у вас, Анна Андреевна, — сказал я с чувством.
Это была очень чахоточная чиновница, может быть и
добрая, но, как
все чахоточные, чрезвычайно капризная.
Тут я вдруг вспомнил о Катерине Николавне, и что-то опять мучительно, как булавкой, кольнуло меня в сердце, и я
весь покраснел. Я, естественно, не мог быть в ту минуту
добрым.
Он — я его изучил, — он мрачный, мнительный, может быть, он очень
добрый, пусть его, но зато в высшей степени склонный прежде
всего во
всем видеть злое (в этом, впрочем, совершенно как я!).
Ах, Аркадий, стыдно мне только говорить, а я шла сюда и ужасно боялась, что ты меня разлюбил,
все крестилась дорогою, а ты — такой
добрый, милый!
Что я „честь семейства“, что ли, должен спасти?» Отмечаю
все эти подлости, чтоб показать, до какой степени я еще не укреплен был в разумении зла и
добра.
— Я не послал письма. Она решила не посылать. Она мотивировала так: если пошлю письмо, то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный, чтоб смыть
всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение было то, что и никто бы не вынес, потому что будущность тогда погибла и уже воскресение к новой жизни невозможно. И к тому же,
добро бы пострадал Степанов; но ведь он же был оправдан обществом офицеров и без того. Одним словом — парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.
— Ну да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего
доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто боятся в народе и предпочитают лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу. А вас, Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и
вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы — так называемый странник? Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я не раз заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.
— Довольно! — скомандовала вдруг Татьяна Павловна, —
все от разговоров! Пора по местам; чему быть
доброму, когда сам доктор болтовню завел!
— Это не так и не оттого. Это оттого, что я не вижу в нем никакой разницы с другими. Я не считаю его ни глупее умных, ни злее
добрых. Я ко
всем одинаков, потому что в моих глазах
все одинаковы.
И у него ужасно странные мысли: он вам вдруг говорит, что и подлец, и честный — это
все одно и нет разницы; и что не надо ничего делать, ни
доброго, ни дурного, или
все равно — можно делать и
доброе, и дурное, а что лучше
всего лежать, не снимая платья по месяцу, пить, да есть, да спать — и только.
Он теперь один, он не может быть
все там, и наверно ушел куда-нибудь один: отыщите его скорей, непременно скорей, бегите к нему, покажите, что вы — любящий сын его, докажите, что вы — милый,
добрый мальчик, мой студент, которого я…