Неточные совпадения
Повторю, очень трудно писать по-русски: я вот исписал
целых три страницы о том, как я злился всю жизнь за фамилию, а между тем читатель наверно уж вывел, что злюсь-то я именно за то, что я не князь, а просто Долгорукий. Объясняться еще раз и оправдываться
было бы для меня унизительно.
«Я
буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не
буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной
будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и
целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю,
был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и
была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Зная его
целый месяц, я никак бы не предположил его особенной силы
быть советником.
Надо
было все это скомпоновать в
целое и подделать слог.
Твердым я оставаться не мог:
было ужасно досадно, что с первого же шагу я так малодушен и неловок;
было ужасно любопытно, а главное, противно, —
целых три впечатления.
— Cher, cher enfant! — восклицал он,
целуя меня и обнимая (признаюсь, я сам
было заплакал черт знает с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь, как пишу, у меня краска в лице), — милый друг, ты мне теперь как родной; ты мне в этот месяц стал как кусок моего собственного сердца!
И куда сейчас дену бронзовые подсвечники, и
будет ли достигнута
цель, и так ли дело делается, и удастся ли мой расчет?
Позвольте-с: у меня
был товарищ, Ламберт, который говорил мне еще шестнадцати лет, что когда он
будет богат, то самое большое наслаждение его
будет кормить хлебом и мясом собак, когда дети бедных
будут умирать с голоду; а когда им топить
будет нечем, то он купит
целый дровяной двор, сложит в поле и вытопит поле, а бедным ни полена не даст.
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге,
была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может
быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же
целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
Я повторяю: моя идея — это стать Ротшильдом, стать так же богатым, как Ротшильд; не просто богатым, а именно как Ротшильд. Для чего, зачем, какие я именно преследую
цели — об этом
будет после. Сперва лишь докажу, что достижение моей
цели обеспечено математически.
Сомнения нет, что намерения стать Ротшильдом у них не
было: это
были лишь Гарпагоны или Плюшкины в чистейшем их виде, не более; но и при сознательном наживании уже в совершенно другой форме, но с
целью стать Ротшильдом, — потребуется не меньше хотения и силы воли, чем у этих двух нищих.
Тут тот же монастырь, те же подвиги схимничества. Тут чувство, а не идея. Для чего? Зачем? Нравственно ли это и не уродливо ли ходить в дерюге и
есть черный хлеб всю жизнь, таская на себе такие деньжища? Эти вопросы потом, а теперь только о возможности достижения
цели.
С этою
целью я
целый первый месяц
ел только один хлеб с водой.
Результат двух этих опытов
был для меня громадный: я узнал положительно, что могу настолько хотеть, что достигну моей
цели, а в этом, повторяю, вся «моя идея»; дальнейшее — все пустяки.
Люди мне тяжелы, и я
был бы неспокоен духом, а беспокойство вредило бы
цели.
Все слилось в одну
цель. Они, впрочем, и прежде
были не так уж очень глупы, хотя их
была тьма тем и тысяча тысяч. Но
были любимые… Впрочем, не приводить же их здесь.
— Кушать давно готово, — прибавила она, почти сконфузившись, — суп только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю… — Она
было стала поспешно вставать, чтоб идти на кухню, и в первый раз, может
быть, в
целый месяц мне вдруг стало стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг, тогда как до сих пор сам же я того требовал.
Помню еще около дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный свет солнца в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас, мама, помню ясно только в одном мгновении, когда меня в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять дары и
поцеловать чашу; это летом
было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна в окно…
Я мечтал об этом ужасно
целых два месяца, наконец решился; тогда
был сентябрь.
— О да, ты
был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые
цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен
был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не
было?
— Да я, собственно, из чувства меры: не стоило такого треску, и нарушена
была мера.
Целый месяц молчал, собирался, и вдруг — ничего!
Расставаясь, и, может
быть, надолго, я бы очень хотел от вас же получить ответ и еще на вопрос: неужели в
целые эти двадцать лет вы не могли подействовать на предрассудки моей матери, а теперь так даже и сестры, настолько, чтоб рассеять своим цивилизующим влиянием первоначальный мрак окружавшей ее среды?
Я припоминаю слово в слово рассказ его; он стал говорить с большой даже охотой и с видимым удовольствием. Мне слишком ясно
было, что он пришел ко мне вовсе не для болтовни и совсем не для того, чтоб успокоить мать, а наверно имея другие
цели.
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, — единственно с тою
целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а стало
быть, чтоб и отмстить ему тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
Я знал, что Васин долго
был сиротой под его началом, но что давно уже вышел из-под его влияния, что и
цели и интересы их различны и что живут они совсем розно во всех отношениях.
Действительно, Васин, при всем своем уме, может
быть, ничего не смыслил в женщинах, так что
целый цикл идей и явлений оставался ему неизвестен.
На душе моей
было очень смутно, а
целого не
было; но некоторые ощущения выдавались очень определенно, хотя ни одно не увлекало меня за собою вполне вследствие их обилия.
И должно
быть, я долго-долго спустя,
целый час али больше спустя, проснулась: «Оля! — зову, — Оля!» Сразу померещилось мне что-то, кличу ее.
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он
есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и
целую, Васин!
И хоть вы, конечно, может
быть, и не пошли бы на мой вызов, потому что я всего лишь гимназист и несовершеннолетний подросток, однако я все бы сделал вызов, как бы вы там ни приняли и что бы вы там ни сделали… и, признаюсь, даже и теперь тех же
целей.
Наконец государю не понравилось, и действительно:
целая гора, стоит гора на улице, портит улицу: «Чтоб не
было камня!» Ну, сказал, чтоб не
было, — понимаете, что значит «чтоб не
было»?
Так это я вам скажу, этот начальник-то, государственное-то лицо, только ахнул, обнял его,
поцеловал: «Да откуда ты
был такой, говорит?» — «А из Ярославской губернии, ваше сиятельство, мы, собственно, по нашему рукомеслу портные, а летом в столицу фруктом приходим торговать-с».
— Милый ты мой, он меня
целый час перед тобой веселил. Этот камень… это все, что
есть самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами, но как его перебить? ведь ты видел, он тает от удовольствия. Да и, кроме того, этот камень, кажется, и теперь стоит, если только не ошибаюсь, и вовсе не зарыт в яму…
Он примолк. Мы уже дошли до выходной двери, а я все шел за ним. Он отворил дверь; быстро ворвавшийся ветер потушил мою свечу. Тут я вдруг схватил его за руку;
была совершенная темнота. Он вздрогнул, но молчал. Я припал к руке его и вдруг жадно стал ее
целовать, несколько раз, много раз.
Мне, помню, ужасно тогда
было странно, что он выделяет всего треть, а не
целую половину; но я смолчал.
— Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете, то робел при вас, а когда вы уходили, я готов
был броситься и
целовать то место на полу, где стояла ваша нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро вышел.
Ну поверят ли, что низкие слова эти
были сказаны тогда без всякой
цели, то
есть без малейшего намека на что-нибудь.
Я искренно рассказал ему, что готов
был бросаться
целовать то место на полу, где стояла ее нога.
Она схватила мою руку, я думал
было, что
целовать, но она приложила ее к глазам, и горячие слезы струей полились на нее.
Но мне
было все равно, и если бы тут
был и Матвей, то я наверно бы отвалил ему
целую горсть золотых, да так и хотел, кажется, сделать, но, выбежав на крыльцо, вдруг вспомнил, что я его еще давеча отпустил домой.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал
целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и
был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
Замечу здесь лишь для себя:
были, например, мгновения, по уходе Лизы, когда самые неожиданные мысли
целой толпой приходили мне в голову, и я даже
был ими очень доволен.
Он дал мне денег и обещал еще дать, но просил и с своей стороны помочь ему: ему нужен
был артист, рисовальщик, гравер, литограф и прочее, химик и техник, и — с известными
целями.
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг
цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может
быть, и тут кое-что известно. Я не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
В эту минуту вдруг показалась в дверях Катерина Николаевна. Она
была одета как для выезда и, как и прежде это бывало, зашла к отцу
поцеловать его. Увидя меня, она остановилась, смутилась, быстро повернулась и вышла.
— Ваша жена… черт… Если я сидел и говорил теперь с вами, то единственно с
целью разъяснить это гнусное дело, — с прежним гневом и нисколько не понижая голоса продолжал барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы не только исключены из круга порядочных людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и объявляю вам, что сегодня же насчет вас
будут приняты меры и вас позовут в одно такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из города!
А между тем твердо говорю, что
целый цикл идей и заключений
был для меня тогда уже невозможен; я даже и в те минуты чувствовал про себя сам, что «одни мысли я могу иметь, а других я уже никак не могу иметь».
«Взлезть на забор очень можно», — рассуждал я; как раз тут в двух шагах очутились в стене ворота, должно
быть наглухо запертые по
целым месяцам.
И
поцеловала меня, то
есть я позволил себя
поцеловать. Ей видимо хотелось бы еще и еще
поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало ей самой при людях, али от чего-то другого горько, али уж догадалась она, что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись еще раз Тушарам, направилась выходить. Я стоял.
Уходить я собирался без отвращения, без проклятий, но я хотел собственной силы, и уже настоящей, не зависимой ни от кого из них и в
целом мире; а я-то уже чуть
было не примирился со всем на свете!