Я приходил
в отчаяние, что трачу мою энергию, может
быть, на недостойные пустяки из одной чувствительности, тогда как сам имею перед собой энергическую задачу.
— Позвольте, Крафт, вы сказали: «Заботятся о том, что
будет через тысячу лет». Ну а ваше
отчаяние… про участь России… разве это не
в том же роде забота?
В отчаянии я опустился на кровать; мне ясно представилось, что, стало
быть, я теперь
буду подслушивать, а уже по первым фразам, по первым звукам разговора я догадался, что разговор их секретный и щекотливый.
Тут вдруг я бросил думать всю эту бессмыслицу и
в отчаянии упал головой на подушку. «Да не
будет же!» — воскликнул я с внезапною решимостью, вскочил с постели, надел туфли, халат и прямо отправился
в комнату Макара Ивановича, точно там
был отвод всем наваждениям, спасение, якорь, на котором я удержусь.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой
в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше:
в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец,
отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез
в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается
в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь
в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы
есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!