Неточные совпадения
Этим человеком и
без того будет наполнена
вся тетрадь моя.
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было принять и за бред, если бы он и
без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при
всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
Потом, когда мы стали опять пить, он стал ее дразнить и ругать; она сидела
без платья; он отнял платье, и когда она стала браниться и просить платье, чтоб одеться, он начал ее изо
всей силы хлестать по голым плечам хлыстом.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и к тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).]
без сомнения, но ведь и
все возражения на это же сводятся.
От кого бы перенес я такой взгляд и такую нахальную улыбку
без немедленного протеста, хотя бы глупейшего, — это
все равно, — с моей стороны?
— Нет, это не так надо ставить, — начал, очевидно возобновляя давешний спор, учитель с черными бакенами, горячившийся больше
всех, — про математические доказательства я ничего не говорю, но это идея, которой я готов верить и
без математических доказательств…
Оставьте Россию, если вы в ней разуверились, и работайте для будущего, — для будущего еще неизвестного народа, но который составится из
всего человечества,
без разбора племен.
И
без того Россия умерла бы когда-нибудь; народы, даже самые даровитые, живут
всего по полторы, много по две тысячи лет; не
все ли тут равно: две тысячи или двести лет?
И вот, ввиду
всего этого, Катерина Николавна, не отходившая от отца во время его болезни, и послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так, то как удобнее это сделать
без скандала, чтоб никто не мог обвинить и чтобы пощадить при этом чувства отца и т. д., и т. д.».
Особенно счастлив я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже один, в самом полном уединении,
без ходящих кругом людей и
без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда
все мечты из глупых разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.
Зачем, для чего, когда он и
без того
всех выше на свете?
Да и вообще он привык перед нами, в последнее время, раскрываться
без малейшей церемонии, и не только в своем дурном, но даже в смешном, чего уж всякий боится; между тем вполне сознавал, что мы до последней черточки
все поймем.
— Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, — обратился он ко мне, — к тому же она с добрым намерением — просто матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и
без того угадал, что ты капиталист.
Все секреты твои на твоем честном лице написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я вам говорил.
— Мама! простите мою вспышку, тем более что от Андрея Петровича и
без того невозможно укрыться, — засмеялся я притворно и стараясь хоть на миг перебить
все в шутку.
—
Все это — вздор! Обещаю, что съеду
без скандалу — и довольно. Это вы для матери хлопочете? А мне так кажется, что спокойствие матери вам тут решительно
все равно, и вы только так говорите.
В виде гарантии я давал ему слово, что если он не захочет моих условий, то есть трех тысяч, вольной (ему и жене, разумеется) и вояжа на
все четыре стороны (
без жены, разумеется), — то пусть скажет прямо, и я тотчас же дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих, кажется теми же тремя тысячами, и уж не они от меня уйдут на
все четыре стороны, а я сам от них уеду на три года в Италию, один-одинехонек.
(Сделаю здесь необходимое нотабене: если бы случилось, что мать пережила господина Версилова, то осталась бы буквально
без гроша на старости лет, когда б не эти три тысячи Макара Ивановича, давно уже удвоенные процентами и которые он оставил ей
все целиком, до последнего рубля, в прошлом году, по духовному завещанию. Он предугадал Версилова даже в то еще время.)
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно,
без обиняков (франц.).] что он просто глуп и нахал и что если насмешливая улыбка его разрастается
все больше и больше, то это доказывает только его самодовольство и ординарность, что не может же он предположить, что соображения о тяжбе не было и в моей голове, да еще с самого начала, а удостоило посетить только его многодумную голову.
Я, конечно, понял, что он вздумал надо мною насмехаться.
Без сомнения,
весь этот глупый анекдот можно было и не рассказывать и даже лучше, если б он умер в неизвестности; к тому же он отвратителен по своей мелочности и ненужности, хотя и имел довольно серьезные последствия.
Веселый господин кричал и острил, но дело шло только о том, что Васина нет дома, что он
все никак не может застать его, что это ему на роду написано и что он опять, как тогда, подождет, и
все это,
без сомнения, казалось верхом остроумия хозяйке.
Васин тотчас же и обязательно мне сообщил
все подробности,
без большого, впрочем, жару; я заключил, что он утомился, да и впрямь так было.
Я громко удивился тому, что Васин, имея этот дневник столько времени перед глазами (ему дали прочитать его), не снял копии, тем более что было не более листа кругом и заметки
все короткие, — «хотя бы последнюю-то страничку!» Васин с улыбкою заметил мне, что он и так помнит, притом заметки
без всякой системы, о
всем, что на ум взбредет.
Мне действительно захотелось было сказать что-нибудь позлее, в отместку за Крафта; я и сказал как удалось; но любопытно, что он принял было сначала мою мысль о том, что «остались такие, как мы», за серьезную. Но так или нет, а все-таки он во
всем был правее меня, даже в чувствах. Сознался я в этом
без всякого неудовольствия, но решительно почувствовал, что не люблю его.
Все как-то мелькало
без связи и очереди, а самому мне, помню, совсем не хотелось останавливаться на чем-нибудь или заводить очередь.
Он не договорил и очень неприятно поморщился. Часу в седьмом он опять уехал; он
все хлопотал. Я остался наконец один-одинехонек. Уже рассвело. Голова у меня слегка кружилась. Мне мерещился Версилов: рассказ этой дамы выдвигал его совсем в другом свете. Чтоб удобнее обдумать, я прилег на постель Васина так, как был, одетый и в сапогах, на минутку, совсем
без намерения спать — и вдруг заснул, даже не помню, как и случилось. Я проспал почти четыре часа; никто-то не разбудил меня.
— Нисколько, — ответил ему Версилов, вставая с места и взяв шляпу, — если нынешнее поколение не столь литературно, то,
без сомнения, обладает… другими достоинствами, — прибавил он с необыкновенной серьезностью. — Притом «многие» — не «
все», и вот вас, например, я не обвиняю же в плохом литературном развитии, а вы тоже еще молодой человек.
Второй —
весь хандра и проза: «Не дам соврать, где, когда, в котором году»? — одним словом, человек
без сердца.
— Женевские идеи — это добродетель
без Христа, мой друг, теперешние идеи или, лучше сказать, идея
всей теперешней цивилизации. Одним словом, это — одна из тех длинных историй, которые очень скучно начинать, и гораздо будет лучше, если мы с тобой поговорим о другом, а еще лучше, если помолчим о другом.
— Право, не знаю, как вам ответить на это, мой милый князь, — тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что и сам не умею ответить, то это будет вернее. Великая мысль — это чаще
всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается
без определения. Знаю только, что это всегда было то, из чего истекала живая жизнь, то есть не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
Как ни был глуп и косноязычен Стебельков, но я видел яркого подлеца, во
всем его блеске, а главное,
без какой-то интриги тут не могло обойтись.
—
Без десяти минут три, — спокойно произнесла она, взглянув на часы.
Все время, пока я говорил о князе, она слушала меня потупившись, с какою-то хитренькою, но милою усмешкой: она знала, для чего я так хвалю его. Лиза слушала, наклонив голову над работой, и давно уже не ввязывалась в разговор.
— Поверьте, что я сумею оценить
всем сердцем ваши чувства… Я их и
без слов поняла… и уже давно…
— О,
без сомнения, каждый по-своему! И что оригинальнее
всего: эти превосходные характеры умеют иногда чрезвычайно своеобразно озадачивать; вообрази, Анна Андреевна вдруг огорошивает меня сегодня вопросом: «Люблю ли я Катерину Николаевну Ахмакову или нет?»
— Я должен вам рассказать
весь этот факт нашей встречи
без утайки.
— Я не послал письма. Она решила не посылать. Она мотивировала так: если пошлю письмо, то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный, чтоб смыть
всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение было то, что и никто бы не вынес, потому что будущность тогда погибла и уже воскресение к новой жизни невозможно. И к тому же, добро бы пострадал Степанов; но ведь он же был оправдан обществом офицеров и
без того. Одним словом — парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.
— Катерина Николавна! Катерина Николавна! — восклицал я бессмысленно (как дурак! Как дурак! О, я
все припоминаю, я был
без шляпы!).
Это был один из тех баронов Р., которых очень много в русской военной службе,
все людей с сильнейшим баронским гонором, совершенно
без состояния, живущих одним жалованьем и чрезвычайных служак и фрунтовиков.
— Понимаю, слышал. Вы даже не просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы отвечать чем и как угодно». Но это слишком будет дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны
все уже
без стеснения, то есть: я пришел к заключению, что барону Бьорингу никаким образом нельзя иметь с вами дела… на равных основаниях.
— Это вы, чтоб
без меня уехать? Да я от вас теперь не отстану. Недаром мне
всю ночь игра снилась. Едем, едем! — вскрикивал я, точно вдруг нашел
всему разгадку.
У Зерщикова я крикнул на
всю залу, в совершенном исступлении: «Донесу на
всех, рулетка запрещена полицией!» И вот клянусь, что и тут было нечто как бы подобное: меня унизили, обыскали, огласили вором, убили — «ну так знайте же
все, что вы угадали, я — не только вор, но я — и доносчик!» Припоминая теперь, я именно так подвожу и объясняю; тогда же было вовсе не до анализа; крикнул я тогда
без намерения, даже за секунду не знал, что так крикну: само крикнулось — уж черта такая в душе была.
Он заглядывает мне в глаза, как бы соображая и припоминая и слушая меня изо
всех сил, а я лепечу тоже изо
всех сил, беспрерывно,
без умолку, и так рад, так рад, что говорю, и рад тому, что это — Ламберт.
Уходить я собирался
без отвращения,
без проклятий, но я хотел собственной силы, и уже настоящей, не зависимой ни от кого из них и в целом мире; а я-то уже чуть было не примирился со
всем на свете!
Я долго терпел, но наконец вдруг прорвался и заявил ему при
всех наших, что он напрасно таскается, что я вылечусь совсем
без него, что он, имея вид реалиста, сам
весь исполнен одних предрассудков и не понимает, что медицина еще никогда никого не вылечила; что, наконец, по
всей вероятности, он грубо необразован, «как и
все теперь у нас техники и специалисты, которые в последнее время так подняли у нас нос».
Так как я решился молчать, то сделал ему, со
всею сухостью, лишь два-три самых кратких вопроса; он ответил на них ясно и точно, но совершенно
без лишних слов и, что
всего лучше,
без лишних чувств.
Или, наконец, если смех этот хоть и сообщителен, а все-таки почему-то вам покажется пошловатым, то знайте, что и натура того человека пошловата, и
все благородное и возвышенное, что вы заметили в нем прежде, — или с умыслом напускное, или бессознательно заимствованное, и что этот человек непременно впоследствии изменится к худшему, займется «полезным», а благородные идеи отбросит
без сожаления, как заблуждения и увлечения молодости.
И еще скажу: благообразия не имеют, даже не хотят сего;
все погибли, и только каждый хвалит свою погибель, а обратиться к единой истине не помыслит; а жить
без Бога — одна лишь мука.
— Да! — вскричал я ему в ответ, — такая же точно сцена уже была, когда я хоронил Версилова и вырывал его из сердца… Но затем последовало воскресение из мертвых, а теперь… теперь уже
без рассвета! но… но вы увидите
все здесь, на что я способен! даже и не ожидаете того, что я могу доказать!
Со мной случился рецидив болезни; произошел сильнейший лихорадочный припадок, а к ночи бред. Но не
все был бред: были бесчисленные сны, целой вереницей и
без меры, из которых один сон или отрывок сна я на
всю жизнь запомнил. Сообщаю
без всяких объяснений; это было пророчество, и пропустить не могу.
Ныне
без сытости собираем и с безумием расточаем, а тогда не будет ни сирот, ни нищих, ибо
все мои,
все родные,
всех приобрел,
всех до единого купил!
Здешний народ развратен;
без меня б они
все здесь с голоду перемерли, сколько их тут ни есть.