Неточные совпадения
Около полуночи отворилась дверь
в комнату арестанта. Вошел помещик. Он был
в халате,
в туфлях и держал
в руках зажженный фонарь. Казалось, он не мог заснуть, и мучительная забота заставила его
в такой час оставить постель. Ефимов не спал и с изумлением взглянул на вошедшего. Тот поставил фонарь и
в глубоком волнении сел против него на стул.
— Нет, он сам мало знал, а учил хорошо. Я сам выучился; он только показывал, — и легче, чтоб у меня
рука отсохла, чем эта наука. Я теперь сам не знаю, чего хочу. Вот спросите, сударь: «Егорка! чего ты хочешь? все могу тебе дать», — а я, сударь, ведь ни слова вам
в ответ не скажу, затем что сам не знаю, чего хочу. Нет, уж вы лучше, сударь, оставьте меня,
в другой раз говорю. Уж я что-нибудь такое над собой сделаю, чтоб меня куда-нибудь подальше спровадили, да и дело с концом!
Помещик прислал сто рублей и несколько строк, писанных
рукою его камердинера,
в которых объявлял, чтоб впредь избавить его от всяких просьб.
Но ты нетерпелив, ты болен своим нетерпением, у тебя мало простоты, ты слишком хитришь, слишком много думаешь, много даешь работы своей голове; ты дерзок на словах и трусишь, когда придется взять
в руки смычок.
Однакож он горячо сжал ему
руку, поблагодарил его и, скорый
в своих переходах от глубокого самоуничтожения и уныния до крайней надменности и дерзости, объявил самонадеянно, чтоб друг его не беспокоился об его участи, что он знает, как устроить свою судьбу, что скоро и он надеется достать себе покровительство, даст концерт и тогда разом зазовет себе и славу и деньги.
Ефимов изменился
в лице от благодарности и до того потерялся, что со слезами на глазах готов был целовать
руки своего благодетеля.
— Я, брат, уже два года как не беру
в руки скрипку, — отвечал Ефимов. — Баба, кухарка, необразованная, грубая женщина. Чтоб ее!.. Только деремся, больше ничего не делаем.
— Не стоит! — сказал Ефимов, махнув
рукою. — Кто из вас там хоть что-нибудь понимает! Что вы знаете? Шиш, ничего, вот что вы знаете! Плясовую какую-нибудь
в балетце каком прогудеть — ваше дело. Скрипачей-то вы дорогих и не видали и не слыхали. Чего вас трогать; оставайтесь себе, как хотите!
Идти
в гувернантки опять, с малолетним ребенком на
руках, было трудно.
Ефимов который действительно женился, может быть, из-за того, что у матушки моей была какая-нибудь тысяча рублей денег, как только они были прожиты, сложил
руки и, как будто радуясь предлогу, немедленно объявил всем и каждому, что женитьба сгубила его талант, что ему нельзя было работать
в душной комнате, глаз на глаз с голодным семейством, что тут не пойдут на ум песни да музыка и что, наконец, видно, ему на роду написано было такое несчастие.
Он только смеялся и поклялся не брать
в руки скрипки до самой смерти жены, что и объявил ей с жестокой откровенностью.
Отчим немного обиделся, однакож, боясь потерять новое покровительство, исполнил приказание Б. Тут Б. увидел, что прежний товарищ его действительно много занимался и приобрел во время их разлуки, хотя хвалился, что уже с самой женитьбы не берет
в руки инструмента.
Между тем я чувствовала ужасную боль
в левой
руке и не могла встать.
Я помню, что боль
в руке, усиливаясь все более и более, нагнала на меня лихорадку.
Я не могла оставаться
в комнате, выбежала
в наши холодные сени и там, облокотясь, на окно и закрыв
руками лицо, зарыдала.
Она все ходила, не уставая, взад и вперед по комнате по целым часам, часто даже и ночью, во время бессонницы, которою мучилась, ходила, что-то шепча про себя, как будто была одна
в комнате, то разводя
руками, то скрестив их у себя на груди, то ломая их
в какой-то страшной, неистощимой тоске.
Я так хорошо затвердила первые строки этой книги, что потом, уже через несколько лет, когда она случайно попалась мне
в руки, узнала ее без труда.
Когда он останавливался, с последним прыжком,
в позицию, простирая к нам
руки и улыбаясь нам, как улыбаются на сцене танцовщики по окончании па, батюшка несколько мгновений хранил молчание, как бы не решаясь произнести суждение, и нарочно оставлял непризнанного танцовщика
в позиции, так что тот колыхался из стороны
в сторону на одной ноге, всеми силами стараясь сохранить равновесие.
Потом он снова отбегал
в другой угол и иногда прыгал так усердно, что головой касался потолка и больно ушибался, но, как спартанец, геройски выдерживал боль, снова останавливался
в позитуре, снова с улыбкою простирал к нам дрожащие
руки и снова просил решения судьбы своей.
Я засмеялась ему, потому что не могла удержать своего чувства, когда его видела, и он, нагибаясь поцеловать меня, заметил
в моей
руке серебряную монету…
Помутившиеся глаза его блуждали; с первого раза он не заметил меня; но когда он увидел
в моих
руках блеснувшую монету, то вдруг покраснел, потом побледнел, протянул было
руку, чтоб взять у меня деньги, и тотчас же отдернул ее назад.
— Ну, хорошо, хорошо; ведь я знал, что ты умная девочка, — сказал он, улыбаясь дрожащими губами и не скрывая более своего восторга, когда почувствовал деньги
в руках. — Ты добрая девочка, ты ангельчик мой! Вот дай тебе я ручку поцелую!
Он бережно и с благоговением взял ее
в руки и сказал, что это его скрипка, его инструмент.
Видя, что мне хочется осмотреть ее ближе, он повел меня к матушкиной постели и дал мне скрипку
в руки; но я видела, как он весь дрожал от страха, чтоб я как-нибудь не разбила ее.
Я взяла скрипку
в руки и дотронулась до струн, которые издали слабый звук.
Зала не могла вместить и десятой доли энтузиастов, имевших возможность дать двадцать пять рублей за вход; но европейское имя С-ца, его увенчанная лаврами старость, неувядаемая свежесть таланта, слухи, что
в последнее время он уже редко брал
в руки смычок
в угоду публике, уверение, что он уже
в последний раз объезжает Европу и потом совсем перестанет играть, произвели свой эффект.
Вот уже несколько лет, как он не брал
в руки скрипки, — знаете ли почему?
Потому что каждый раз, как он берет
в руки смычок, он сам внутренно принужден убедиться, что он ничто, нуль, а не артист.
Батюшка вздрогнул, как будто испугавшись, вырвал из
рук моих афишку, закричал и затопал ногами, схватил шляпу и вышел было из комнаты, но тотчас же воротился, вызвал меня
в сени, поцеловал и с каким-то беспокойством, с каким-то затаенным страхом начал мне говорить, что я умное, что я доброе дитя, что я, верно, не захочу огорчить его, что он ждет от меня какой-то большой услуги, но чего именно, он не сказал.
— Папочка! — закричала я
в полном ужасе, — возьми деньги, на! Что мне делать теперь? — говорила я, ломая
руки и ухватившись за полы его сюртука, — мамочка плакать будет, мамочка опять бранить меня будет!
Я закрыла лицо
руками и бросилась на окно, как тогда, когда
в первый раз услышала от отца его желание смерти матушки.
— На! — закричал он, всовывая мне
в руки деньги, — на! возьми их назад! Я тебе теперь не отец, слышишь ли ты? Я не хочу быть теперь твоим папой! Ты любишь маму больше меня! так и ступай к маме! А я тебя знать не хочу! — Сказав это, он оттолкнул меня и опять побежал по лестнице. Я, плача, бросилась догонять его.
Как будто ледяная
рука сжала вдруг мое сердце. Я вскрикнула, оттолкнула его и бросилась наверх. Когда я вошла
в комнату, на мне лица не было, и если б теперь я захотела сказать, что у меня отняли деньги, то матушка поверила бы мне. Но я ничего не могла говорить
в эту минуту.
В припадке судорожного отчаяния бросилась я поперек матушкиной постели и закрыла лицо
руками. Через минуту дверь робко скрипнула и вошел батюшка. Он пришел за своей шляпой.
— Бедная, бедная моя! А я и не заметила, как она выросла; она знает, все знает! Боже мой! какое впечатление, какой пример! — И она опять ломала
руки в отчаянии.
Я долго смотрела, но батюшка все еще не двигался с места; он сидел неподвижно, все
в том же положении, опустив голову и судорожно опершись
руками о колени.
Мне пришло
в голову: отчего же так крепко спит матушка? отчего же она не проснулась, когда он
рукою ощупывал ее лицо?
Или неправильны, болезненны были мои впечатления, или чувства мои были потрясены всем, чему я была свидетельницей, подготовлены были на впечатления страшные, неисходимо мучительные, — но я твердо уверена, что слышала стоны, крик человеческий, плач; целое отчаяние выливалось
в этих звуках, и наконец, когда загремел ужасный финальный аккорд,
в котором было все, что есть ужасного
в плаче, мучительного
в муках и тоскливого
в безнадежной тоске, — все это как будто соединилось разом… я не могла выдержать, — я задрожала, слезы брызнули из глаз моих, и, с страшным, отчаянным криком бросившись к батюшке, я обхватила его
руками.
Он мне положил сначала деньги
в руку, потом взял их опять и сунул мне за пазуху. Помню, что я вздрогнула, когда к моему телу прикоснулось это серебро, и я как будто только теперь поняла, что такое деньги. Теперь мы опять были готовы, но он вдруг опять остановил меня.
Я бросилась на колени, сложила
руки и, полная ужаса, отчаяния, которое уже совсем овладело мною, упала на пол и пролежала несколько минут как бездыханная. Я напрягала все свои мысли, все свои чувства
в молитве, но страх преодолевал меня. Я приподнялась, измученная тоскою. Я уже не хотела идти с ним, боялась его; мне хотелось остаться. Наконец то, что томило и мучило меня, вырвалось из груди моей.
— Это не я, Неточка, не я, — говорил он мне, указывая дрожащею
рукою на труп. — Слышишь, не я; я не виноват
в этом. Помни, Неточка!
— Да, теперь пора, давно пора! — сказал он, схватив меня крепко за
руку и торопясь выйти из комнаты. — Ну, теперь
в путь! Слава богу, слава богу, теперь все кончено!
Помню, я раз сидела
в одной зале внизу. Я закрыла
руками лицо, наклонила голову и так просидела не помню сколько часов. Я все думала, думала; мой несозревший ум не
в силах был разрешить всей тоски моей, и все тяжелее, тошней становилось у меня
в душе. Вдруг надо мной раздался чей-то тихий голос...
Он схватил меня за
руку и быстро повел за собою. Он был потрясен до глубины души. Наконец мы пришли
в одну комнату, которой еще я не видала.
Его бледное лицо улыбалось, он угловато сгибался и кланялся на все стороны;
в руках его была скрипка.
— Пойдем со мной, — сказал князь, схватил ее за
руку и повел к себе
в кабинет. — Неточка, ступай наверх.
Я хотела броситься к князю, хотела просить за Катю, но князь строго повторил свое приказание, и я пошла наверх, похолодев от испуга как мертвая. Придя
в нашу комнату, я упала на диван и закрыла
руками голову. Я считала минуты, ждала Катю с нетерпением, хотела броситься к ногам ее. Наконец она воротилась, не сказав мне ни слова, прошла мимо меня и села
в угол. Глаза ее были красны, щеки опухли от слез. Вся решимость моя исчезла. Я смотрела на нее
в страхе и от страха не могла двинуться с места.
В ответ я начала целовать ее
руки, обливая их слезами. Взглянув на Катю, я увидала
в ней какое-то необыкновенное движение. Губки ее слегка потрогивались, подбородок вздрагивал, глазки повлажнели, но она мигом преодолела свое волнение, и улыбка на миг проглянула на губах ее.
Все намерение ее состояло
в том, чтоб, подойдя к Фальстафу, погладить его, чего он решительно не позволял никому, кроме княгини, у которой был фаворитом, и заставить его идти за собой: подвиг трудный, сопряженный с серьезной опасностью, потому что Фальстаф никак не затруднился бы отгрызть у ней
руку или растерзать ее, если б нашел это нужным.
Я взглянула на Катю: она стояла как ошеломленная;
руки ее повисли по бокам; побледневшее личико глядело
в землю.
После обеда,
в сумерки, мы обе сошли вниз
в большую залу, схватившись за
руки. Княжна была
в глубоком волнении и тяжело переводила дух. Я была радостна и счастлива, как никогда не бывала.