Неточные совпадения
— А ты откуда
узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им
от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий
от нее как отвязаться теперь не
знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет.
И наконец, мне кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но,
знаете, я в эту последнюю идею сам не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это
от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…
Признания эти Гаврила Ардалионович сделал ему, Афанасию Ивановичу, сам, и давно уже, по-дружески и
от чистого молодого сердца, и что об этом давно уже
знает и Иван Федорович, благодетельствующий молодому человеку.
Например, будто бы Тоцкий откуда-то
узнал, что Настасья Филипповна вошла в какие-то неопределенные и секретные
от всех сношения с девицами Епанчиными, — слух совершенно невероятный.
Известно было, что генерал приготовил ко дню рождения Настасьи Филипповны
от себя в подарок удивительный жемчуг, стоивший огромной суммы, и подарком этим очень интересовался, хотя и
знал, что Настасья Филипповна — женщина бескорыстная.
Ведь, подумаешь, как это жестоко, а с другой стороны, ей-богу, эти невинные люди
от чистого сердца делают и уверены, что это человеколюбие), потом туалет (вы
знаете, что такое туалет преступника?), наконец везут по городу до эшафота…
От детей ничего не надо утаивать, под предлогом, что они маленькие и что им рано
знать.
Когда потом все меня обвиняли, — Шнейдер тоже, — зачем я с ними говорю как с большими и ничего
от них не скрываю, то я им отвечал, что лгать им стыдно, что они и без того всё
знают, как ни таи
от них, и
узнают, пожалуй, скверно, а
от меня не скверно
узнают.
— Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это
знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать
от сестры…
Во всяком случае, он ждал
от нее скорее насмешек и колкостей над своим семейством, а не визита к нему; он
знал наверно, что ей известно всё, что происходит у него дома по поводу его сватовства и каким взглядом смотрят на нее его родные.
— Как она в рожу-то Ганьке плюнула. Смелая Варька! А вы так не плюнули, и я уверен, что не
от недостатка смелости. Да вот она и сама, легка на помине. Я
знал, что она придет; она благородная, хоть и есть недостатки.
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие,
от которого так много зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо
знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
— Настасья-то Филипповна? Да она никогда и не живала у Большого театра, а отец никогда и не бывал у Настасьи Филипповны, если хотите
знать; странно, что вы
от него чего-нибудь ожидали. Она живет близ Владимирской, у Пяти Углов, это гораздо ближе отсюда. Вам сейчас? Теперь половина десятого. Извольте, я вас доведу.
— Варька из самолюбия делает, из хвастовства, чтоб
от матери не отстать; ну, а мамаша действительно… я уважаю. Да, я это уважаю и оправдываю. Даже Ипполит чувствует, а он почти совсем ожесточился. Сначала было смеялся и называл это со стороны мамаши низостью; но теперь начинает иногда чувствовать. Гм! Так вы это называете силой? Я это замечу. Ганя не
знает, а то бы назвал потворством.
В эти пять лет ее петербургской жизни было одно время, вначале, когда Афанасий Иванович особенно не жалел для нее денег; он еще рассчитывал тогда на ее любовь и думал соблазнить ее, главное, комфортом и роскошью,
зная, как легко прививаются привычки роскоши и как трудно потом отставать
от них, когда роскошь мало-помалу обращается в необходимость.
— Я, князь,
от вас таких пруэсов не ожидал, — промолвил Иван Федорович. — Да
знаете ли, кому это будет впору? А я-то вас считал за философа! Ай да тихонький!
— Вот еще нашелся! — сказала она вдруг, обращаясь опять к Дарье Алексеевне, — а ведь впрямь
от доброго сердца, я его
знаю. Благодетеля нашла! А впрочем, правду, может, про него говорят, что… того. Чем жить-то будешь, коли уж так влюблен, что рогожинскую берешь за себя-то, за князя-то?..
–…Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем, не
знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще
узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы,
от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо…
— Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам
от Салазкина? — спросил Птицын. — Это очень известный в своем кругу человек; это очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете верить. К счастию, я руку
знаю, потому что недавно дело имел… Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.
Птицын так даже
от целомудрия наклонил голову и смотрел в землю. Тоцкий про себя подумал: «Идиот, а
знает, что лестью всего лучше возьмешь; натура!» Князь заметил тоже из угла сверкающий взгляд Гани, которым тот как бы хотел испепелить его.
— Послушайте, Лебедев, — твердо сказал князь, отворачиваясь
от молодого человека, — я ведь
знаю по опыту, что вы человек деловой, когда захотите… У меня теперь времени очень мало, и если вы… Извините, как вас по имени-отчеству, я забыл?
Визит этот был для него, впрочем, в некотором отношении рискованным. Он затруднялся и колебался. Он
знал про дом, что он находится в Гороховой, неподалеку
от Садовой, и положил идти туда, в надежде, что, дойдя до места, он успеет наконец решиться окончательно.
— Сам
знаешь,
от меня ли зависит?
А о том, что у вас опять здесь сладилось, я только вчера в вагоне в первый раз
узнал от одного из твоих прежних приятелей,
от Залёжева, если хочешь
знать.
— Точно не
знает! Да ведь вот с тобою же
от меня бежала «из-под венца», сам сейчас выговорил.
Он прилеплялся воспоминаниями и умом к каждому внешнему предмету, и ему это нравилось: ему всё хотелось что-то забыть, настоящее, насущное, но при первом взгляде кругом себя он тотчас же опять
узнавал свою мрачную мысль, мысль,
от которой ему так хотелось отвязаться.
Епанчины
узнали о болезни князя и о том, что он в Павловске, только сейчас,
от Коли, до того же времени генеральша была в тяжелом недоумении.
Ваша матушка, с которою я имел честь познакомиться лично, хоть и
знала про все эти слухи, но даже и до сих пор не
знает (я тоже скрыл
от нее), что и вы, ее сын, находились под обаянием этого слуха.
Так ты, миленький, у них же и прощения просишь, — подхватила она, опять обращаясь к князю, — «виноват, дескать, что осмелился вам капитал предложить…», а ты чего, фанфаронишка, изволишь смеяться! — накинулась она вдруг на племянника Лебедева, — «мы, дескать,
от капитала отказываемся, мы требуем, а не просим!» А точно того и не
знает, что этот идиот завтра же к ним опять потащится свою дружбу и капиталы им предлагать!
— Сейчас отдохну. Зачем вы хотите отказать мне в последнем желании?.. А
знаете ли, я давно уже мечтал с вами как-нибудь сойтись, Лизавета Прокофьевна; я о вас много слышал…
от Коли; он ведь почти один меня и не оставляет… Вы оригинальная женщина, эксцентрическая женщина, я и сам теперь видел…
знаете ли, что я вас даже немножко любил.
— Это помешанная! — крикнул наконец Евгений Павлович, покраснев
от негодования и в недоумении оглядываясь кругом. — Я
знать не
знаю, что она говорила! Какие векселя? Кто она такая?
От Веры Лебедевой князь
узнал, что Келлер прикочевал к ним еще со вчерашнего дня и, по всем признакам, долго
от них не отстанет, потому что нашел компанию и дружески сошелся с генералом Иволгиным; впрочем, он объявил, что остается у них единственно, чтоб укомплектовать свое образование.
—
От вас? Чего ждал? Во-первых, на одно ваше простодушие посмотреть приятно; с вами посидеть и поговорить приятно; я по крайней мере
знаю, что предо мной добродетельнейшее лицо, а во-вторых… во-вторых…
Но когда Варя вышла
от Лизаветы Прокофьевны и простилась с девицами, то те и не
знали, что ей отказано
от дому раз навсегда и что она в последний раз с ними прощается.
—
Знать и доверяться! Этого недоставало! Впрочем,
от тебя так и быть должно. И я-то чему удивляюсь. Господи! Да был ли когда другой такой человек! Тьфу! А
знаешь, что этот Ганька, или эта Варька ее в сношения с Настасьей Филипповной поставили?
— Идемте же! — звала Аглая. — Князь, вы меня поведете. Можно это, maman? Отказавшему мне жениху? Ведь вы уж
от меня отказались навеки, князь? Да не так, не так подают руку даме, разве вы не
знаете, как надо взять под руку даму? Вот так, пойдемте, мы пойдем впереди всех; хотите вы идти впереди всех, tête-а-tête? [наедине (фр.).]
Натурально, давеча могла что-нибудь услышать
от приходивших, потому что теперь весь Петербург уже
знает, и здесь пол-Павловска или и весь уже Павловск.
— Генерал! Вспомни осаду Карса, а вы, господа,
узнайте, что анекдот мой голая истина.
От себя же замечу, что всякая почти действительность, хотя и имеет непреложные законы свои, но почти всегда невероятна и неправдоподобна. И чем даже действительнее, тем иногда и неправдоподобнее.
Он всё не
знал, куда их девать, ломал себе над ними голову, дрожал
от страха, что их украдут, и наконец будто бы решил закопать их в землю.
Она бежала
от меня,
знаете для чего?
— Я не
знаю как. В моем тогдашнем мраке мне мечталась… мерещилась, может быть, новая заря. Я не
знаю, как подумал о вас об первой. Я правду вам тогда написал, что не
знаю. Всё это была только мечта
от тогдашнего ужаса… Я потом стал заниматься; я три года бы сюда не приехал…
От служанки
узнали, что Аглая Ивановна еще в седьмом часу вышла в парк.
Иногда снятся странные сны, невозможные и неестественные; пробудясь, вы припоминаете их ясно и удивляетесь странному факту: вы помните прежде всего, что разум не оставлял вас во всё продолжение вашего сновидения; вспоминаете даже, что вы действовали чрезвычайно хитро и логично во всё это долгое, долгое время, когда вас окружали убийцы, когда они с вами хитрили, скрывали свое намерение, обращались с вами дружески, тогда как у них уже было наготове оружие, и они лишь ждали какого-то знака; вы вспоминаете, как хитро вы их наконец обманули, спрятались
от них; потом вы догадались, что они наизусть
знают весь ваш обман и не показывают вам только вида, что
знают, где вы спрятались; но вы схитрили и обманули их опять, всё это вы припоминаете ясно.
«Ради бога, не думайте обо мне ничего; не думайте тоже, что я унижаю себя тем, что так пишу вам, или что я принадлежу к таким существам, которым наслаждение себя унижать, хотя бы даже и из гордости. Нет, у меня свои утешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне трудно было бы даже и себе сказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я
знаю, что не могу себя унизить даже и из припадка гордости. А к самоунижению
от чистоты сердца я не способна. А стало быть, я вовсе и не унижаю себя.
Какое множество умных людей,
узнав от Гоголя про Подколесина, тотчас же стали находить, что десятки и сотни их добрых знакомых и друзей ужасно похожи на Подколесина.
— Какое тут прежнее! — воскликнул Ганя. — Прежнее! Нет, уж тут черт
знает что такое теперь происходит, а не прежнее! Старик до бешенства стал доходить… мать ревет. Ей-богу, Варя, как хочешь, я его выгоню из дому или… или сам
от вас выйду, — прибавил он, вероятно вспомнив, что нельзя же выгонять людей из чужого дома.
— Как… так неужели правда, что он там был? — воскликнул Ганя, вспыхнув
от стыда и бешенства. — Боже, да ведь ты оттуда!
Узнала ты что-нибудь? Был там старик? Был или нет?
Не
знаешь ты ее характера; она
от первейшего жениха отвернется, а к студенту какому-нибудь умирать с голоду, на чердак, с удовольствием бы побежала, — вот ее мечта!
— Это винт! — кричал генерал. — Он сверлит мою душу и сердце! Он хочет, чтоб я атеизму поверил!
Знай, молокосос, что еще ты не родился, а я уже был осыпан почестями; а ты только завистливый червь, перерванный надвое, с кашлем… и умирающий
от злобы и
от неверия… И зачем тебя Гаврила перевел сюда? Все на меня,
от чужих до родного сына!