Неточные совпадения
— Да… как же это? — удивился до столбняка и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого все лицо тотчас же
стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное, — это
того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад
тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?
—
Стало быть, если долго ждать,
то я бы вас попросил: нельзя ли здесь где-нибудь покурить? У меня трубка и табак с собой.
Казалось бы, разговор князя был самый простой; но чем он был проще,
тем и
становился в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер не мог не почувствовать что-то, что совершенно прилично человеку с человеком и совершенно неприлично гостю с человеком.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа,
то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не
стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а
стало быть, и в
том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
— Ну,
стало быть, и кстати, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, —
то,
стало быть…
—
То,
стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё
тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово,
стало быть, и все скажется.
Правда, характер весьма часто не слушался и не подчинялся решениям благоразумия; Лизавета Прокофьевна
становилась с каждым годом всё капризнее и нетерпеливее,
стала даже какая-то чудачка, но так как под рукой все-таки оставался весьма покорный и приученный муж,
то излишнее и накопившееся изливалось обыкновенно на его голову, а затем гармония в семействе восстановлялась опять, и всё шло как не надо лучше.
Правда, генерал, по некоторым обстоятельствам,
стал излишне подозрителен; но так как он был отец и супруг опытный и ловкий,
то тотчас же и взял свои меры.
Князь поблагодарил и, кушая с большим аппетитом,
стал снова передавать все
то, о чем ему уже неоднократно приходилось говорить в это утро.
— С
тех пор я ужасно люблю ослов. Это даже какая-то во мне симпатия. Я
стал о них расспрашивать, потому что прежде их не видывал, и тотчас же сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешевое, переносливое; и чрез этого осла мне вдруг вся Швейцария
стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть.
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне было только нескучно; я
стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день
становился дорог, и чем дальше,
тем дороже, так что я
стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это все — довольно трудно рассказать.
— Коли говорите, что были счастливы,
стало быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из
того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
— Значит, коль находят, что это не женское дело, так
тем самым хотят сказать (а
стало быть, оправдать), что это дело мужское. Поздравляю за логику. И вы так же, конечно, думаете?
— Ну, хорошо, — заторопилась опять Аделаида, — но если уж вы такой знаток лиц,
то наверно были и влюблены; я,
стало быть, угадала. Рассказывайте же.
Если бы вы знали, какое это было несчастное создание,
то вам бы самим
стало ее очень жаль, как и мне.
В
тот же день все узнали, вся деревня; всё обрушилось опять на Мари: ее еще пуще
стали не любить.
Скоро и все
стали любить ее, а вместе с
тем и меня вдруг
стали любить.
Два дня ухаживали за ней одни дети, забегая по очереди, но потом, когда в деревне прослышали, что Мари уже в самом деле умирает,
то к ней
стали ходить из деревни старухи сидеть и дежурить.
Когда я, еще в начале моего житья в деревне, — вот когда я уходил тосковать один в горы, — когда я, бродя один,
стал встречать иногда, особенно в полдень, когда выпускали из школы, всю эту ватагу, шумную, бегущую с их мешочками и грифельными досками, с криком, со смехом, с играми,
то вся душа моя начинала вдруг стремиться к ним.
Послушайте, когда я давеча вошел сюда и посмотрел на ваши милые лица, — я теперь очень всматриваюсь в лица, — и услышал ваши первые слова,
то у меня, в первый раз с
того времени,
стало на душе легко.
Он, впрочем, знает, что если б он разорвал все, но сам, один, не ожидая моего слова и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня,
то я бы тогда переменила мои чувства к нему и, может быть,
стала бы его другом.
С
тех пор он
стал меня улавливать; ловит и теперь.
И он снова
стал в оцепенении среди тротуара, но до
того изумленный, что даже разинул рот.
Что если бы вы сделали это, не торгуясь с нею, разорвали бы всё сами, не прося у ней вперед гарантии,
то она, может быть, и
стала бы вашим другом.
— Дальше, по одному поводу, я
стал говорить о лицах,
то есть о выражениях лиц, и сказал, что Аглая Ивановна почти так же хороша, как Настасья Филипповна. Вот тут-то я и проговорился про портрет…
Ганя, раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными людьми. Еще немного, и он, может быть,
стал бы плеваться, до
того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на
то, что этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
С некоторого времени он
стал раздражаться всякою мелочью безмерно и непропорционально, и если еще соглашался на время уступать и терпеть,
то потому только, что уж им решено было все это изменить и переделать в самом непродолжительном времени.
— Но, друг мой, se trompe, это легко сказать, но разреши-ка сама подобный случай! Все
стали в тупик. Я первый сказал бы qu’on se trompe. [Мой муж ошибается (фр.).] Но, к несчастию, я был свидетелем и участвовал сам в комиссии. Все очные ставки показали, что это
тот самый, совершенно
тот же самый рядовой Колпаков, который полгода назад был схоронен при обыкновенном параде и с барабанным боем. Случай действительно редкий, почти невозможный, я соглашаюсь, но…
— Да ведь это лучше же, Ганя,
тем более что, с одной стороны, дело покончено, — пробормотал Птицын и, отойдя в сторону, сел у стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом, и
стал ее пристально рассматривать. Ганя стоял пасмурный и ждал с беспокойством семейной сцены. Пред князем он и не подумал извиниться.
— Если все кончено,
то Иван Петрович, разумеется, прав, — сказала Нина Александровна, — не хмурься, пожалуйста, и не раздражайся, Ганя, я ни о чем не
стану расспрашивать, чего сам не хочешь сказать, и уверяю тебя, что вполне покорилась, сделай одолжение, не беспокойся.
В эти два месяца он успел надуматься и решиться и дал себе слово во что бы
то ни
стало сократить как-нибудь своего родителя, хоть на время, и стушевать его, если возможно, даже из Петербурга, согласна или не согласна будет на
то мать.
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же
стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин»,
тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
«Самое большое, — думал он, — будет
то, что не примут и что-нибудь нехорошее обо мне подумают, или, пожалуй, и примут, да
станут смеяться в глаза…
Не говоря уже о неизящности
того сорта людей, которых она иногда приближала к себе, а
стало быть, и наклонна была приближать, проглядывали в ней и еще некоторые совершенно странные наклонности: заявлялась какая-то варварская смесь двух вкусов, способность обходиться и удовлетворяться такими вещами и средствами, которых и существование нельзя бы, кажется, было допустить человеку порядочному и тонко развитому.
Но хоть и грубо, а все-таки бывало и едко, а иногда даже очень, и это-то, кажется, и нравилось Настасье Филипповне. Желающим непременно бывать у нее оставалось решиться переносить Фердыщенка. Он, может быть, и полную правду угадал, предположив, что его с
того и начали принимать, что он с первого разу
стал своим присутствием невозможен для Тоцкого. Ганя, с своей стороны, вынес от него целую бесконечность мучений, и в этом отношении Фердыщенко сумел очень пригодиться Настасье Филипповне.
— То-то и есть что нет, вышло скверно, всяк действительно кое-что рассказал, многие правду, и представьте себе, ведь даже с удовольствием иные рассказывали, а потом всякому стыдно
стало, не выдержали! В целом, впрочем, было превесело, в своем
то есть роде.
— Да как тут доказать, что я не солгу? — спросил Ганя. — А если солгу,
то вся мысль игры пропадает. И кто же не солжет? Всякий непременно лгать
станет.
Все заметили, что после своего недавнего припадочного смеха она вдруг
стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна;
тем не менее упрямо и деспотично стояла на своей невозможной прихоти. Афанасий Иванович страдал ужасно. Бесил его и Иван Федорович: он сидел за шампанским как ни в чем не бывало и даже, может быть, рассчитывал рассказать что-нибудь, в свою очередь.
Не
то чтоб, а так иногда вообразишь, и
станет нехорошо.
— «Помилуй, да это не верно, ну, как не даст?» — «
Стану на колени и буду в ногах валяться до
тех пор, пока даст, без
того не уеду!» — «Когда едешь-то?» — «Завтра чем свет в пять часов».
Кулачный господин при слове «бокс» только презрительно и обидчиво улыбался и, с своей стороны, не удостоивая соперника явного прения, показывал иногда, молча, как бы невзначай, или, лучше сказать, выдвигал иногда на вид одну совершенно национальную вещь — огромный кулак, жилистый, узловатый, обросший каким-то рыжим пухом, и всем
становилось ясно, что если эта глубоко национальная вещь опустится без промаху на предмет,
то действительно только мокренько
станет.
Это не помешало, конечно, им всем, мало-помалу и с нахальным любопытством, несмотря на страх, протесниться вслед за Рогожиным в гостиную; но когда кулачный господин, «проситель» и некоторые другие заметили в числе гостей генерала Епанчина,
то в первое мгновение до
того были обескуражены, что
стали даже понемногу ретироваться обратно, в другую комнату.
Все устремили взгляды на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку не сиделось; Рогожин смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды
то на князя,
то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании была как на иголках. Даже Лебедев не утерпел, вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели,
стал заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом человека, опасающегося, что ему сейчас дадут за это колотушку.
А между
тем там про него все узнали (и даже весьма скоро) одно очень замечательное обстоятельство, а именно: в
ту самую роковую для него ночь, после неприятного приключения у Настасьи Филипповны, Ганя, воротясь домой, спать не лег, а
стал ожидать возвращения князя с лихорадочным нетерпением.
«Видно из
того, что она его каждый день пригласила ходить к ней по утрам, от часу до двух, и
тот каждый день к ней таскается и до сих пор не надоел», — заключила генеральша, прибавив к
тому, что чрез «старуху» князь в двух-трех домах хороших
стал принят.
Но как бы
то ни было, а лед был разбит, и о князе вдруг
стало возможным говорить вслух.
По слухам, он завел множество новых знакомств; кроме
того,
стал слишком известен и в долговом отделении.
Генеральша была им сперва очень недовольна, но вскоре
стала его ласкать «за откровенность и за
то, что не льстит».
Что Коля не льстил,
то это было вполне справедливо; он сумел
стать у них совершенно на равную и независимую ногу, хоть и читал иногда генеральше книги и газеты, — но он и всегда бывал услужлив.