Неточные совпадения
Я
то есть тогда не сказался, что это я самый и есть; а «от Парфена, дескать, Рогожина», говорит Залёжев, «вам в память встречи вчерашнего
дня; соблаговолите принять».
— О, почти не по
делу!
То есть, если хотите, и есть одно
дело, так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных, и, кроме меня с нею, Мышкиных больше и нет.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа,
то и камердинеру зашло в голову, что тут два
дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои
дела говорить, а стало быть, и в
том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом
деле такой, каким кажетесь,
то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что я хоть и рад людям… хорошим,
то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
— Вспомните, Иван Федорович, — сказал тревожливо и колеблясь Ганя, — что ведь она дала мне полную свободу решенья до
тех самых пор, пока не решит сама
дела, да и тогда все еще мое слово за мной…
— Еще бы ты-то отказывался! — с досадой проговорил генерал, не желая даже и сдерживать досады. — Тут, брат,
дело уж не в
том, что ты не отказываешься, а
дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова… Что у тебя дома делается?
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие
дела не совались. И, однако, до сих пор всё
тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
— Гм!.. Конечно… Пожалуй, а уж тогда все
дело в
том, как у ней в голове мелькнет, — сказал генерал.
— Если уж вы так добры, — начал было князь, —
то вот у меня одно
дело. Я получил уведомление…
Он даже достиг
того, что склонил и Лизавету Прокофьевну к своей системе, хотя
дело вообще было трудное, — трудное потому, что и неестественное; но аргументы генерала были чрезвычайно значительны, основывались на осязаемых фактах.
Так как и сам Тоцкий наблюдал покамест, по некоторым особым обстоятельствам, чрезвычайную осторожность в своих шагах, и только еще сондировал
дело,
то и родители предложили дочерям на вид только еще самые отдаленные предположения.
Мало
того, она даже юридически чрезвычайно много понимала и имела положительное знание, если не света,
то о
том по крайней мере, как некоторые
дела текут на свете; во-вторых, это был совершенно не
тот характер, как прежде,
то есть не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное по своей оригинальной резвости и наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее и беспокойное.
Дело в
том, что Афанасию Ивановичу в
то время было уже около пятидесяти лет, и человек он был в высшей степени солидный и установившийся.
С другой стороны, опытность и глубокий взгляд на вещи подсказали Тоцкому очень скоро и необыкновенно верно, что он имеет теперь
дело с существом совершенно из ряду вон, что это именно такое существо, которое не только грозит, но и непременно сделает, и, главное, ни пред чем решительно не остановится,
тем более что решительно ничем в свете не дорожит, так что даже и соблазнить его невозможно.
Тоцкий до
того было уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим друзьям, что вечером, в
день своего рождения, скажет последнее слово.
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый
день становился дорог, и чем дальше,
тем дороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это все — довольно трудно рассказать.
— Значит, коль находят, что это не женское
дело, так
тем самым хотят сказать (а стало быть, оправдать), что это
дело мужское. Поздравляю за логику. И вы так же, конечно, думаете?
Мать в
то время уж очень больна была и почти умирала; чрез два месяца она и в самом
деле померла; она знала, что она умирает, но все-таки с дочерью помириться не подумала до самой смерти, даже не говорила с ней ни слова, гнала спать в сени, даже почти не кормила.
В
тот же
день все узнали, вся деревня; всё обрушилось опять на Мари: ее еще пуще стали не любить.
Она садилась в стороне; там у одной, почти прямой, отвесной скалы был выступ; она садилась в самый угол, от всех закрытый, на камень и сидела почти без движения весь
день, с самого утра до
того часа, когда стадо уходило.
Два
дня ухаживали за ней одни дети, забегая по очереди, но потом, когда в деревне прослышали, что Мари уже в самом
деле умирает,
то к ней стали ходить из деревни старухи сидеть и дежурить.
Мне казалось, что я всё буду там, но я увидал наконец, что Шнейдеру нельзя же было содержать меня, а тут подвернулось
дело до
того, кажется, важное, что Шнейдер сам заторопил меня ехать и за меня отвечал сюда.
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и
то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он очутился в этом
деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
— Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими…
делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, — если только вам это не в большую натугу будет, — не болтайте ни здесь, о
том, что у меня с Аглаей сейчас было, ни там, о
том, что вы здесь найдете; потому что и здесь тоже безобразия довольно. К черту, впрочем… Хоть сегодня-то по крайней мере удержитесь.
— Да ведь это лучше же, Ганя,
тем более что, с одной стороны,
дело покончено, — пробормотал Птицын и, отойдя в сторону, сел у стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом, и стал ее пристально рассматривать. Ганя стоял пасмурный и ждал с беспокойством семейной сцены. Пред князем он и не подумал извиниться.
Но тут сам сатана и подвертел: светло-голубая оказалась англичанка, гувернантка, или даже какой-то там друг дома у княгини Белоконской, а которая в черном платье,
та была старшая из княжон Белоконских, старая
дева лет тридцати пяти.
Вы скажете, это всё по-детски или, пожалуй, поэзия, — что ж,
тем мне же веселее будет, а
дело все-таки сделается.
Дело шло беспрерывно о
том, что чрез дурное поведение всех членов его семейства всё рушилось, и что этому пора наконец положить предел.
— Нет, я, собственно…
то есть, я по
делу… мне трудно это выразить, но…
В самом
деле, если бы, говоря к примеру, Настасья Филипповна выказала вдруг какое-нибудь милое и изящное незнание, вроде, например,
того, что крестьянки не могут носить батистового белья, какое она носит,
то Афанасий Иванович, кажется, был бы этим чрезвычайно доволен.
— Да меня для
того только и держат, и пускают сюда, — воскликнул раз Фердыщенко, — чтоб я именно говорил в этом духе. Ну возможно ли в самом
деле такого, как я, принимать? Ведь я понимаю же это. Ну можно ли меня, такого Фердыщенка, с таким утонченным джентльменом, как Афанасий Иванович, рядом посадить? Поневоле остается одно толкование: для
того и сажают, что это и вообразить невозможно.
—
Дело слишком ясное и слишком за себя говорит, — подхватил вдруг молчавший Ганя. — Я наблюдал князя сегодня почти безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что еще давеча о
том подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем, мимоходом сказать, князь мне сам признался.
— Даже большая, а не маленькая, я для
того и в мантилью закуталась, — ответила Настасья Филипповна, в самом
деле ставшая бледнее и как будто по временам сдерживавшая в себе сильную дрожь.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины;
дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет,
тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет,
то я тотчас берусь напомнить!
Ну, господа, конечно, я обязан подать благородный пример, но всего более жалею в настоящую минуту о
том, что я так ничтожен и ничем не замечателен; даже чин на мне самый премаленький; ну, что в самом
деле интересного в
том, что Фердыщенко сделал скверный поступок?
— Так
тому и быть! Гаврила Ардалионович! — властно и как бы торжественно обратилась она к нему, — вы слышали, как решил князь? Ну, так в
том и мой ответ; и пусть это
дело кончено раз навсегда!
— Мне остается только отблагодарить Настасью Филипповну за чрезвычайную деликатность, с которою она… со мной поступила, — проговорил наконец дрожащим голосом и с кривившимися губами бледный Ганя, — это, конечно, так
тому и следовало… Но… князь… Князь в этом
деле…
Что же касается мужчин,
то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя прийти не мог, но хоть смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в чем
дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал, как свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее в такую минуту покинул.
Что же касается Афанасия Ивановича,
то, конечно, он себя компрометировать в таких приключениях не мог; но он слишком был заинтересован в
деле, хотя бы и принимавшем такой сумасшедший оборот; да и Настасья Филипповна выронила на его счет два-три словечка таких, что уехать никак нельзя было, не разъяснив окончательно
дела.
–…Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь
тем же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый
день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо…
— Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам от Салазкина? — спросил Птицын. — Это очень известный в своем кругу человек; это очень известный ходок по
делам, и если действительно он вас уведомляет,
то вполне можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно
дело имел… Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.
Враги Гаврилы Ардалионовича могли бы предположить, что он до
того уже сконфужен от всего с ним случившегося, что стыдится и на улицу выйти; но он и в самом
деле что-то хворал: впал даже в ипохондрию, задумывался, раздражался.
«Видно из
того, что она его каждый
день пригласила ходить к ней по утрам, от часу до двух, и
тот каждый
день к ней таскается и до сих пор не надоел», — заключила генеральша, прибавив к
тому, что чрез «старуху» князь в двух-трех домах хороших стал принят.
Князь почти всех удовлетворил, несмотря на представления друзей о
том, что все эти людишки и кредиторишки совершенно без прав; и потому только удовлетворил, что действительно оказалось, что некоторые из них в самом
деле пострадали.
Дело в
том, что всего две недели назад он получил под рукой одно известие, хоть и короткое и потому не совсем ясное, но зато верное, о
том, что Настасья Филипповна, сначала пропавшая в Москве, разысканная потом в Москве же Рогожиным, потом опять куда-то пропавшая и опять им разысканная, дала наконец ему почти верное слово выйти за него замуж.
И вот всего только две недели спустя вдруг получено было его превосходительством сведение, что Настасья Филипповна бежала в третий раз, почти что из-под венца, и на этот раз пропала где-то в губернии, а между
тем исчез из Москвы и князь Мышкин, оставив все свои
дела на попечение Салазкина, «с нею ли, или просто бросился за ней — неизвестно, но что-то тут есть», заключил генерал.
Человек он был самого высшего света и, кроме
того, с состоянием, «хорошим, серьезным, неоспоримым», как отозвался генерал, имевший случай по одному довольно серьезному
делу сойтись и познакомиться с князем у графа, своего начальника.
На другой или на третий
день после переезда Епанчиных, с утренним поездом из Москвы прибыл и князь Лев Николаевич Мышкин. Его никто не встретил в воксале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился странный, горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших с поездом. Поглядев внимательнее, он уже ничего более не различил. Конечно, только померещилось; но впечатление осталось неприятное. К
тому же князь и без
того был грустен и задумчив и чем-то казался озабоченным.
— Он поутру никогда много не пьет; если вы к нему за каким-нибудь
делом,
то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру, когда воротится, так хмелен; да и
то теперь больше на ночь плачет и нам вслух из Священного писания читает, потому что у нас матушка пять недель как умерла.
— Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли, князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пять
дней тому назад говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за
то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…