Неточные совпадения
Наконец, на неоднократное и точное заявление, что он действительно князь Мышкин и что ему непременно надо видеть генерала по делу необходимому, недоумевающий человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у кабинета, и сдал его
с рук на руки другому человеку, дежурившему по
утрам в этой передней и докладывавшему генералу о посетителях.
Вот почему ему ужасно не хотелось в то
утро,
с которого мы начали рассказ, идти завтракать в недра семейства.
Князь поблагодарил и, кушая
с большим аппетитом, стал снова передавать все то, о чем ему уже неоднократно приходилось говорить в это
утро.
Она садилась в стороне; там у одной, почти прямой, отвесной скалы был выступ; она садилась в самый угол, от всех закрытый, на камень и сидела почти без движения весь день,
с самого
утра до того часа, когда стадо уходило.
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я
с Епанчиными про вас говорил… а рано
утром, еще до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
— О нет, — отвечал Коля, как раз столкнувшийся вместе
с ними в воротах дома, — я здесь давным-давно,
с Ипполитом, ему хуже, сегодня
утром лежал. Я теперь за картами в лавочку спускался. Марфа Борисовна вас ждет. Только, папаша, ух как вы!.. — заключил Коля, пристально вглядываясь в походку и в стойку генерала. — Ну уж, пойдемте!
Генерал Епанчин беспокоился про себя чуть не пуще всех: жемчуг, представленный им еще
утром, был принят
с любезностью слишком холодною, и даже
с какою-то особенною усмешкой.
Компания Рогожина была почти в том же самом составе, как и давеча
утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в свое время бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки и про которого шел анекдот, что он заложил и пропил свои вставные на золоте зубы, и один отставной подпоручик, решительный соперник и конкурент, по ремеслу и по назначению, утрешнему господину
с кулаками и совершенно никому из рогожинцев не известный, но подобранный на улице, на солнечной стороне Невского проспекта, где он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения, под коварным предлогом, что он сам «по пятнадцати целковых давал в свое время просителям».
Утром ехал по одной новой железной дороге и часа четыре
с одним
С—м в вагоне проговорил, тут же и познакомился.
Этот демон шепнул ему в Летнем саду, когда он сидел, забывшись, под липой, что если Рогожину так надо было следить за ним
с самого
утра и ловить его на каждом шагу, то, узнав, что он не поедет в Павловск (что уже, конечно, было роковым для Рогожина сведением), Рогожин непременно пойдет туда, к тому дому, на Петербургской, и будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему еще
утром честное слово, что «не увидит ее», и что «не затем он в Петербург приехал».
В одно прекрасное
утро является к нему один посетитель,
с спокойным и строгим лицом,
с вежливою, но достойною и справедливою речью, одетый скромно и благородно,
с видимым прогрессивным оттенком в мысли, и в двух словах объясняет причину своего визита: он — известный адвокат; ему поручено одно дело одним молодым человеком; он является от его имени.
— Вчера
утром, — отрапортовал Келлер, — мы имели свидание
с обещанием честного слова сохранить секрет
с обеих сторон.
В числе присутствующих здесь были и такие, которые готовы были просидеть тут хоть до
утра, не вымолвив ни слова, например Варвара Ардалионовна, сидевшая весь вечер поодаль, молчавшая и всё время слушавшая
с необыкновенным любопытством, имевшая, может быть, на то и свои причины.
На другой день князь по одному неотлагаемому делу целое
утро пробыл в Петербурге. Возвращаясь в Павловск уже в пятом часу пополудни, он сошелся в воксале железной дороги
с Иваном Федоровичем. Тот быстро схватил его за руку, осмотрелся кругом, как бы в испуге, и потащил князя
с собой в вагон первого класса, чтоб ехать вместе. Он сгорал желанием переговорить о чем-то важном.
— Не беспокойтесь, князь, — продолжал воспламененный Коля, — не ходите и не тревожьте его, он
с дороги заснул; он очень рад; и знаете, князь, по-моему, гораздо лучше, если вы не нынче встретитесь, даже до завтра отложите, а то он опять сконфузится. Он давеча
утром говорил, что уже целые полгода не чувствовал себя так хорошо и в силах; даже кашляет втрое меньше.
Все состояло для него главным образом в том, что завтра он опять увидит ее, рано
утром, будет сидеть
с нею рядом на зеленой скамейке, слушать, как заряжают пистолет, и глядеть на нее.
— Помилуйте, и без обиды натурально хочется узнать; вы мать. Мы сошлись сегодня
с Аглаей Ивановной у зеленой скамейки ровно в семь часов
утра, вследствие ее вчерашнего приглашения. Она дала мне знать вчера вечером запиской, что ей надо видеть меня и говорить со мной о важном деле. Мы свиделись и проговорили целый час о делах, собственно одной Аглаи Ивановны касающихся; вот и всё.
— Улики есть-с. Во-первых, исчезновение в семь часов или даже в седьмом часу
утра.
Прошло
с неделю после свидания двух лиц нашего рассказа на зеленой скамейке. В одно светлое
утро, около половины одиннадцатого, Варвара Ардалионовна Птицына, вышедшая посетить кой-кого из своих знакомых, возвратилась домой в большой и прискорбной задумчивости.
Последнюю ночь он провел охая и стоная и измучил Нину Александровну, которая всю ночь грела ему для чего-то припарки; под
утро вдруг заснул, проспал четыре часа и проснулся в сильнейшем и беспорядочном припадке ипохондрии, который и кончился ссорой
с Ипполитом и «проклятием дому сему».
— Вынимал и смотрел-с, всё цело-с. Опять опустил, и так со вчерашнего
утра и хожу, в поле ношу, по ногам даже бьет.
— Во-первых, это; но, положим, он тогда уже мог родиться; но как же уверять в глаза, что французский шассёр навел на него пушку и отстрелил ему ногу, так, для забавы; что он ногу эту поднял и отнес домой, потом похоронил ее на Ваганьковском кладбище, и говорит, что поставил над нею памятник,
с надписью,
с одной стороны: «Здесь погребена нога коллежского секретаря Лебедева», а
с другой: «Покойся, милый прах, до радостного
утра», и что, наконец, служит ежегодно по ней панихиду (что уже святотатство) и для этого ежегодно ездит в Москву.
А если, может быть, и хорошо (что тоже возможно), то чем же опять хорошо?» Сам отец семейства, Иван Федорович, был, разумеется, прежде всего удивлен, но потом вдруг сделал признание, что ведь, «ей-богу, и ему что-то в этом же роде всё это время мерещилось, нет-нет и вдруг как будто и померещится!» Он тотчас же умолк под грозным взглядом своей супруги, но умолк он
утром, а вечером, наедине
с супругой, и принужденный опять говорить, вдруг и как бы
с особенною бодростью выразил несколько неожиданных мыслей: «Ведь в сущности что ж?..» (Умолчание.) «Конечно, всё это очень странно, если только правда, и что он не спорит, но…» (Опять умолчание.) «А
с другой стороны, если глядеть на вещи прямо, то князь, ведь, ей-богу, чудеснейший парень, и… и, и — ну, наконец, имя же, родовое наше имя, всё это будет иметь вид, так сказать, поддержки родового имени, находящегося в унижении, в глазах света, то есть, смотря
с этой точки зрения, то есть, потому… конечно, свет; свет есть свет; но всё же и князь не без состояния, хотя бы только даже и некоторого.
Он разговорился, а этого
с ним еще не повторялось
с того самого
утра, когда, полгода назад, произошло его первое знакомство
с Епанчиными; по возвращении же в Петербург он был заметно и намеренно молчалив и очень недавно, при всех, проговорился князю Щ., что ему надо сдерживать себя и молчать, потому что он не имеет права унижать мысль, сам излагая ее.
Он проснулся в девятом часу,
с головною болью,
с беспорядком в мыслях,
с странными впечатлениями. Ему ужасно почему-то захотелось видеть Рогожина; видеть и много говорить
с ним, — о чем именно, он и сам не знал; потом он уже совсем решился было пойти зачем-то к Ипполиту. Что-то смутное было в его сердце, до того, что приключения, случившиеся
с ним в это
утро, произвели на него хотя и чрезвычайно сильное, но все-таки какое-то неполное впечатление. Одно из этих приключений состояло в визите Лебедева.
Князь, однако же, сообразил, сколько мог, что письмо было передано рано
утром, чрез служанку, Вере Лебедевой, для передачи по адресу… «так же как и прежде… так же как и прежде, известному персонажу и от того же лица-с… (ибо одну из них я обозначаю названием „лица“-с, а другую лишь только „персонажа“, для унижения и для различия; ибо есть великая разница между невинною и высокоблагородною генеральскою девицей и… камелией-с), итак, письмо было от „лица“-с, начинающегося
с буквы А…»
И он передал князю записку Аглаи к Гавриле Ардалионовичу, которую тот
с торжеством, в это же
утро, два часа спустя, показал сестре.
Князь не то чтобы задыхался, а, так сказать, «захлебывался от прекрасного сердца», как выразилась об этом на другой день
утром Аделаида, в разговоре
с женихом своим, князем Щ.
Стало быть, сам теперь примечаешь, что был скандал: вот что значит «на другое-то
утро»… но и это ничего, потому что всякий теперь видит, что
с тебя нечего спрашивать.
„Если вам нужен, князь, пистолет честного человека, то
с полдюжины благородных выстрелов готов обменять, прежде еще чем вы подниметесь на другое
утро с медового ложа“.
Всё, впрочем, разрешилось чрезвычайною и горячею просьбой к Вере, чтобы завтра
утром,
с первой машиной, в семь часов, постучались к нему в комнату.
На этот раз не только не отворили у Рогожина, но не отворилась даже и дверь в квартиру старушки. Князь сошел к дворнику и насилу отыскал его на дворе; дворник был чем-то занят и едва отвечал, едва даже глядел, но все-таки объявил положительно, что Парфен Семенович «вышел
с самого раннего
утра, уехал в Павловск и домой сегодня не будет».
— Потому, брат, дух. А она ведь как лежит… К
утру, как посветлеет, посмотри. Что ты, и встать не можешь? —
с боязливым удивлением спросил Рогожин, видя, что князь так дрожит, что и подняться не может.
— Никогда не привозил. Я про нож этот только вот что могу тебе сказать, Лев Николаевич, — прибавил он, помолчав, — я его из запертого ящика ноне
утром достал, потому что всё дело было
утром, в четвертом часу. Он у меня всё в книге заложен лежал… И… и… и вот еще, что мне чудно: совсем нож как бы на полтора… али даже на два вершка прошел… под самую левую грудь… а крови всего этак
с пол-ложки столовой на рубашку вытекло; больше не было…