Неточные совпадения
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата.
Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
Наконец, на неоднократное и точное заявление, что он действительно князь Мышкин и что ему непременно надо видеть генерала по делу необходимому, недоумевающий человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у кабинета, и сдал его
с рук на руки
другому человеку, дежурившему по утрам в этой передней и докладывавшему генералу о посетителях.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и
с амбицией не стал бы в передней сидеть и
с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в
другом случае не пришлось бы за него отвечать?
— Это уж не мое дело-с. Принимают розно, судя по лицу. Модистку и в одиннадцать допустит. Гаврилу Ардалионыча тоже раньше
других допускают, даже к раннему завтраку допускают.
Еще в Берлине подумал: «Это почти родственники, начну
с них; может быть, мы
друг другу и пригодимся, они мне, я им, — если они люди хорошие».
Да тут именно чрез ум надо бы
с самого начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить
с обеих сторон: честно и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать
других, тем паче, что и времени к тому было довольно, и даже еще и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что остается всего только несколько часов…
Потом я вот тут написал
другим шрифтом: это круглый, крупный французский шрифт, прошлого столетия, иные буквы даже иначе писались, шрифт площадной, шрифт публичных писцов, заимствованный
с их образчиков (у меня был один), — согласитесь сами, что он не без достоинств.
Теперь-с насчет дальнейшего: в доме, то есть в семействе Гаврилы Ардалионыча Иволгина, вот этого самого молодого моего
друга,
с которым прошу познакомиться, маменька его и сестрица очистили в своей квартире две-три меблированные комнаты и отдают их отлично рекомендованным жильцам, со столом и прислугой.
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если не пожелает, то не взыщите, когда-нибудь в
другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча
с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить…
Ровно чрез четыре года это воспитание кончилось; гувернантка уехала, а за Настей приехала одна барыня, тоже какая-то помещица и тоже соседка господина Тоцкого по имению, но уже в
другой, далекой губернии, и взяла Настю
с собой, вследствие инструкции и полномочия от Афанасия Ивановича.
Тут, очевидно, было что-то
другое, подразумевалась какая-то душевная и сердечная бурда, — что-то вроде какого-то романического негодования, бог знает на кого и за что, какого-то ненасытимого чувства презрения, совершенно выскочившего из мерки, — одним словом, что-то в высшей степени смешное и недозволенное в порядочном обществе и
с чем встретиться для всякого порядочного человека составляет чистейшее божие наказание.
Во всяком случае, у него положено было еще прошлою весной, в скором времени, отлично и
с достатком выдать Настасью Филипповну замуж за какого-нибудь благоразумного и порядочного господина, служащего в
другой губернии.
Зато
другому слуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал за верное, что Настасья Филипповна будто бы в высшей степени знает, что Ганя женится только на деньгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, непропорционально ни
с чем самолюбивая; что Ганя хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба
друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся
с обеих сторон, в свою пользу, и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее как свой кошмар.
Но я вам лучше расскажу про
другую мою встречу прошлого года
с одним человеком.
— Коли говорите, что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества
с вашей стороны.
С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из
другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
Иные, встречаясь
с нею, стали ласково
с нею здороваться; там в обычае, встретя
друг друга, — знакомые или нет, — кланяться и говорить: «Здравствуйте».
— Чрезвычайно! —
с жаром ответил князь,
с увлечением взглянув на Аглаю, — почти как Настасья Филипповна, хотя лицо совсем
другое!..
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он очутился в этом деле вместе
с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения
друг против
друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
Что если бы вы сделали это, не торгуясь
с нею, разорвали бы всё сами, не прося у ней вперед гарантии, то она, может быть, и стала бы вашим
другом.
— Не от простуды. Не от простуды, поверьте старику. Я тут был, я и ее хоронил.
С горя по своем князе, а не от простуды. Да-с, памятна мне и княгиня! Молодость! Из-за нее мы
с князем,
друзья с детства, чуть не стали взаимными убийцами.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!..
С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын моего
друга, и я вправе надеяться…
— Но,
друг мой, se trompe, это легко сказать, но разреши-ка сама подобный случай! Все стали в тупик. Я первый сказал бы qu’on se trompe. [Мой муж ошибается (фр.).] Но, к несчастию, я был свидетелем и участвовал сам в комиссии. Все очные ставки показали, что это тот самый, совершенно тот же самый рядовой Колпаков, который полгода назад был схоронен при обыкновенном параде и
с барабанным боем. Случай действительно редкий, почти невозможный, я соглашаюсь, но…
Вошли вдруг Ганя и Птицын; Нина Александровна тотчас замолчала. Князь остался на стуле подле нее, а Варя отошла в сторону; портрет Настасьи Филипповны лежал на самом видном месте, на рабочем столике Нины Александровны, прямо перед нею. Ганя, увидев его, нахмурился,
с досадой взял со стола и отбросил на свой письменный стол, стоявший в
другом конце комнаты.
—
С Иваном Федоровичем Епанчиным я действительно бывал в большой дружбе, — разливался генерал на вопросы Настасьи Филипповны. — Я, он и покойный князь Лев Николаевич Мышкин, сына которого я обнял сегодня после двадцатилетней разлуки, мы были трое неразлучные, так сказать, кавалькада: Атос, Портос и Арамис. Но увы, один в могиле, сраженный клеветой и пулей,
другой перед вами и еще борется
с клеветами и пулями…
— Они здесь, в груди моей, а получены под Карсом, и в дурную погоду я их ощущаю. Во всех
других отношениях живу философом, хожу, гуляю, играю в моем кафе, как удалившийся от дел буржуа, в шашки и читаю «Indеpendance». [«Независимость» (фр.).] Но
с нашим Портосом, Епанчиным, после третьегодней истории на железной дороге по поводу болонки, покончено мною окончательно.
Вдруг, перед самым свистком, помещаются две дамы
с болонкой, прямо насупротив; опоздали, одна пышнейшим образом разодета, в светло-голубом;
другая скромнее, в шелковом черном,
с перелинкой.
— Повиниться-то?.. И
с чего я взял давеча, что вы идиот! Вы замечаете то, чего
другие никогда не заметят.
С вами поговорить бы можно, но… лучше не говорить!
Мне кажется, что мы
с вами или
друзьями, или врагами будем.
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но
с какой же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой
друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне,
с которого начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
— Нет! Я хочу… к капитанше Терентьевой, вдове капитана Терентьева, бывшего моего подчиненного… и даже
друга… Здесь, у капитанши, я возрождаюсь духом, и сюда несу мои житейские и семейные горести… И так как сегодня я именно
с большим нравственным грузом, то я…
— Я было хотел вас познакомить
с Ипполитом, — сказал Коля, — он старший сын этой куцавеешной капитанши и был в
другой комнате; нездоров и целый день сегодня лежал.
Одним словом, Фердыщенко совершенно не выдержал и вдруг озлобился, даже до забвения себя, перешел чрез мерку; даже всё лицо его покривилось. Как ни странно, но очень могло быть, что он ожидал совершенно
другого успеха от своего рассказа. Эти «промахи» дурного тона и «хвастовство особого рода», как выразился об этом Тоцкий, случались весьма часто
с Фердыщенком и были совершенно в его характере.
За петуха мы поссорились, и значительно, а тут как раз вышел случай, что меня, по первой же просьбе моей, на
другую квартиру перевели, в противоположный форштадт, в многочисленное семейство одного купца
с большою бородищей, как теперь его помню.
Но
другие, и преимущественно кулачный господин, хотя и не вслух, но в сердце своем, относились к Настасье Филипповне
с глубочайшим презрением, и даже
с ненавистью, и шли к ней как на осаду.
Это не помешало, конечно, им всем, мало-помалу и
с нахальным любопытством, несмотря на страх, протесниться вслед за Рогожиным в гостиную; но когда кулачный господин, «проситель» и некоторые
другие заметили в числе гостей генерала Епанчина, то в первое мгновение до того были обескуражены, что стали даже понемногу ретироваться обратно, в
другую комнату.
— Господи, господи! — раздавалось кругом. Все затеснились вокруг камина, все лезли смотреть, все восклицали… Иные даже вскочили на стулья, чтобы смотреть через головы. Дарья Алексеевна выскочила в
другую комнату и в страхе шепталась о чем-то
с Катей и
с Пашей. Красавица немка убежала.
Это были девицы гордые, высокомерные и даже между собой иногда стыдливые; а впрочем, понимавшие
друг друга не только
с первого слова, но
с первого даже взгляда, так что и говорить много иной раз было бы незачем.
Кой-кому, очень немногим интересующимся, стало известно по каким-то слухам, что Настасья Филипповна на
другой же день после Екатерингофа бежала, исчезла, и что будто бы выследили наконец, что она отправилась в Москву; так что и в отъезде Рогожина в Москву стали находить некоторое совпадение
с этим слухом.
Проболев
с месяц, он выздоровел, но от службы в акционерном обществе почему-то совсем отказался, и место его занял
другой.
На
другой или на третий день после переезда Епанчиных,
с утренним поездом из Москвы прибыл и князь Лев Николаевич Мышкин. Его никто не встретил в воксале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился странный, горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших
с поездом. Поглядев внимательнее, он уже ничего более не различил. Конечно, только померещилось; но впечатление осталось неприятное. К тому же князь и без того был грустен и задумчив и чем-то казался озабоченным.
— Ну, этот, положим, соврал. Один вас любит, а
другой у вас заискивает; а я вам вовсе льстить не намерен, было бы вам это известно. Но не без смысла же вы: вот рассудите-ка меня
с ним. Ну, хочешь, вот князь нас рассудит? — обратился он к дяде. — Я даже рад, князь, что вы подвернулись.
— Я и не знал, что у вас такое хозяйство, — сказал князь
с видом человека, думающего совсем о
другом.
Они говорили
друг другу ты. В Москве им случалось сходиться часто и подолгу, было даже несколько мгновений в их встречах, слишком памятно запечатлевшихся
друг у
друга в сердце. Теперь же они месяца три
с лишком как не видались.
Сам ты говоришь, что нашла же она возможность говорить
с тобой совсем
другим языком, чем прежде обращалась и говорила.
Видя, что князь обращает особенное внимание на то, что у него два раза вырывают из рук этот нож, Рогожин
с злобною досадой схватил его, заложил в книгу и швырнул книгу на
другой стол.
Рогожин едко усмехнулся; проговорив свой вопрос, он вдруг отворил дверь и, держась за ручку замка, ждал, пока князь выйдет. Князь удивился, но вышел. Тот вышел за ним на площадку лестницы и притворил дверь за собой. Оба стояли
друг пред
другом с таким видом, что, казалось, оба забыли, куда пришли и что теперь надо делать.
— Матушка, — сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, — вот мой большой
друг, князь Лев Николаевич Мышкин; мы
с ним крестами поменялись; он мне за родного брата в Москве одно время был, много для меня сделал. Благослови его, матушка, как бы ты родного сына благословила. Постой, старушка, вот так, дай я сложу тебе руку…
Но только что он заметил в себе это болезненное и до сих пор совершенно бессознательное движение, так давно уже овладевшее им, как вдруг мелькнуло пред ним и
другое воспоминание, чрезвычайно заинтересовавшее его: ему вспомнилось, что в ту минуту, когда он заметил, что всё ищет чего-то кругом себя, он стоял на тротуаре у окна одной лавки и
с большим любопытством разглядывал товар, выставленный в окне.
Два давешних глаза, те же самые, вдруг встретились
с его взглядом. Человек, таившийся в нише, тоже успел уже ступить из нее один шаг. Одну секунду оба стояли
друг перед
другом почти вплоть. Вдруг князь схватил его за плечи и повернул назад, к лестнице, ближе к свету: он яснее хотел видеть лицо.
— Идут-с, идут-с. И даже генерал вслед за ними. Все двери отворю и дочерей созову всех, всех, сейчас, сейчас, — испуганно шептал Лебедев, махая руками и кидаясь от одной двери к
другой.