Неточные совпадения
Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное
того странного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь.
Кончилось
тем, что про Настасью Филипповну установилась
странная слава: о красоте ее знали все, но и только; никто не мог ничем похвалиться, никто не мог ничего рассказать.
Наконец, Шнейдер мне высказал одну очень
странную свою мысль, — это уж было пред самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок,
то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил.
Настасья Филипповна от роскоши не отказывалась, даже любила ее, но — и это казалось чрезвычайно
странным — никак не поддавалась ей, точно всегда могла и без нее обойтись; даже старалась несколько раз заявить о
том, что неприятно поражало Тоцкого.
Не говоря уже о неизящности
того сорта людей, которых она иногда приближала к себе, а стало быть, и наклонна была приближать, проглядывали в ней и еще некоторые совершенно
странные наклонности: заявлялась какая-то варварская смесь двух вкусов, способность обходиться и удовлетворяться такими вещами и средствами, которых и существование нельзя бы, кажется, было допустить человеку порядочному и тонко развитому.
— Мне, господа, как и всякому, случалось делать поступки не совсем изящные в моей жизни, — начал генерал, — но
страннее всего
то, что я сам считаю коротенький анекдот, который сейчас расскажу, самым сквернейшим анекдотом из всей моей жизни.
Кончила, впрочем,
тем, что с насмешливою и
странною улыбкой кинула письмо в свой столик.
На другой или на третий день после переезда Епанчиных, с утренним поездом из Москвы прибыл и князь Лев Николаевич Мышкин. Его никто не встретил в воксале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился
странный, горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших с поездом. Поглядев внимательнее, он уже ничего более не различил. Конечно, только померещилось; но впечатление осталось неприятное. К
тому же князь и без
того был грустен и задумчив и чем-то казался озабоченным.
Пока он подводил князя к креслам и усаживал его к столу,
тот случайно обернулся к нему и остановился под впечатлением чрезвычайно
странного и тяжелого его взгляда.
— Просто-запросто есть одно
странное русское стихотворение, — вступился наконец князь Щ., очевидно, желая поскорее замять и переменить разговор, — про «рыцаря бедного», отрывок без начала и конца. С месяц назад как-то раз смеялись все вместе после обеда и искали, по обыкновению, сюжета для будущей картины Аделаиды Ивановны. Вы знаете, что общая семейная задача давно уже в
том, чтобы сыскать сюжет для картины Аделаиды Ивановны. Тут и напали на «рыцаря бедного», кто первый, не помню…
Ни малейшей иронии, ни малейшей рефлексии не выражалось в лице его; напротив, полное, тупое упоение собственным правом и в
то же время нечто доходившее до
странной и беспрерывной потребности быть и чувствовать себя постоянно обиженным.
Случился
странный анекдот с одним из отпрысков миновавшего помещичьего нашего барства (de profundis!), из
тех, впрочем, отпрысков, которых еще деды проигрались окончательно на рулетках, отцы принуждены были служить в юнкерах и поручиках и, по обыкновению, умирали под судом за какой-нибудь невинный прочет в казенной сумме, а дети которых, подобно герою нашего рассказа, или растут идиотами, или попадаются даже в уголовных делах, за что, впрочем, в видах назидания и исправления, оправдываются присяжными; или, наконец, кончают
тем, что отпускают один из
тех анекдотов, которые дивят публику и позорят и без
того уже довольно зазорное время наше.
Он говорил одно, но так, как будто бы этими самыми словами хотел сказать совсем другое. Говорил с оттенком насмешки и в
то же время волновался несоразмерно, мнительно оглядывался, видимо путался и терялся на каждом слове, так что всё это, вместе с его чахоточным видом и с
странным, сверкающим и как будто исступленным взглядом, невольно продолжало привлекать к нему внимание.
И если жена моя здесь осталась, — продолжал он, раздражаясь почти с каждым словом всё более и более, —
то скорее, сударь, от удивления и от понятного всем современного любопытства посмотреть
странных молодых людей.
— Милый князь, — продолжал князь Щ., — да вспомните, о чем мы с вами говорили один раз, месяца три
тому назад; мы именно говорили о
том, что в наших молодых новооткрытых судах можно указать уже на столько замечательных и талантливых защитников! А сколько в высшей степени замечательных решений присяжных? Как вы сами радовались, и как я на вашу радость тогда радовался… мы говорили, что гордиться можем… А эта неловкая защита, этот
странный аргумент, конечно, случайность, единица между тысячами.
— Нет-с, я не про
то, — сказал Евгений Павлович, — но только как же вы, князь (извините за вопрос), если вы так это видите и замечаете,
то как же вы (извините меня опять) в этом
странном деле… вот что на днях было… Бурдовского, кажется… как же вы не заметили такого же извращения идей и нравственных убеждений? Точь-в-точь ведь такого же! Мне тогда показалось, что вы совсем не заметили?
«Чрезвычайно
странные люди!» — подумал князь Щ., может быть, в сотый уже раз с
тех пор, как сошелся с ними, но… ему нравились эти
странные люди. Что же касается до князя,
то, может быть, он ему и не слишком нравился; князь Щ. был несколько нахмурен и как бы озабочен, когда все вышли на прогулку.
Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему наверх, чтобы посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“,
то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо,
то есть чуть не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в
ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то
странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.
То, что он пришел так поздно, мне показалось, конечно,
странным, но помню, что я не был бог знает как изумлен собственно этим.
— Уверяю вас, генерал, что совсем не нахожу
странным, что в двенадцатом году вы были в Москве и… конечно, вы можете сообщить… так же как и все бывшие. Один из наших автобиографов начинает свою книгу именно
тем, что в двенадцатом году его, грудного ребенка, в Москве, кормили хлебом французские солдаты.
С другой стороны, и князь, хотя и совершенно был прав, уверяя Лебедева, что ничего не может сообщить ему и что с ним ровно ничего не случилось особенного, тоже, может быть, ошибался. Действительно, со всеми произошло как бы нечто очень
странное: ничего не случилось и как будто в
то же время и очень много случилось. Последнее-то и угадала Варвара Ардалионовна своим верным женским инстинктом.
К
тому же Белоконская и в самом деле скоро уезжала; а так как ее протекция действительно много значила в свете и так как надеялись, что она к князю будет благосклонна,
то родители и рассчитывали, что «свет» примет жениха Аглаи прямо из рук всемощной «старухи», а стало быть, если и будет в этом что-нибудь
странное,
то под таким покровительством покажется гораздо менее
странным.
Он проснулся в девятом часу, с головною болью, с беспорядком в мыслях, с
странными впечатлениями. Ему ужасно почему-то захотелось видеть Рогожина; видеть и много говорить с ним, — о чем именно, он и сам не знал; потом он уже совсем решился было пойти зачем-то к Ипполиту. Что-то смутное было в его сердце, до
того, что приключения, случившиеся с ним в это утро, произвели на него хотя и чрезвычайно сильное, но все-таки какое-то неполное впечатление. Одно из этих приключений состояло в визите Лебедева.
Он был большим другом «сановника», развлекал его, и, кроме
того, Лизавета Прокофьевна почему-то питала одну
странную мысль, что этот пожилой господин (человек несколько легкомысленный и отчасти любитель женского пола) вдруг да и вздумает осчастливить Александру своим предложением.
Такое предуведомление с нашей стороны должно показаться весьма
странным и неясным читателю: как рассказывать
то, о чем не имеешь ни ясного понятия, ни личного мнения?
Две недели спустя,
то есть уже в начале июля, и в продолжение этих двух недель история нашего героя, и особенно последнее приключение этой истории, обращаются в
странный, весьма увеселительный, почти невероятный и в
то же время почти наглядный анекдот, распространяющийся мало-помалу по всем улицам, соседним с дачами Лебедева, Птицына, Дарьи Алексеевны, Епанчиных, короче сказать, почти по всему городу и даже по окрестностям его.
Евгений Павлович между
тем пристально его наблюдал, и все это,
то есть быстрота вопросов, простодушие их, смущение и в
то же время какая-то
странная откровенность, беспокойство и возбуждение, — всё это немало удивило его.
Они расстались. Евгений Павлович ушел с убеждениями
странными: и, по его мнению, выходило, что князь несколько не в своем уме. И что такое значит это лицо, которого он боится и которое так любит! И в
то же время ведь он действительно, может быть, умрет без Аглаи, так что, может быть, Аглая никогда и не узнает, что он ее до такой степени любит! Ха-ха! И как это любить двух? Двумя разными любвями какими-нибудь? Это интересно… бедный идиот! И что с ним будет теперь?
Но кроме
того, стала известна и еще одна
странная черта его характера; и так как эта черта хорошая,
то мы и поспешим ее обозначить: после каждого посещения Шнейдерова заведения Евгений Павлович, кроме Коли, посылает и еще одно письмо одному лицу в Петербург, с самым подробнейшим и симпатичным изложением состояния болезни князя в настоящий момент.