Неточные совпадения
— О, почти не
по делу! То есть, если хотите, и есть
одно дело, так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных, и, кроме меня с нею, Мышкиных больше и нет.
— Куды! В
одно мгновение. Человека кладут, и падает этакий широкий нож,
по машине, гильотиной называется, тяжело, сильно… Голова отскочит так, что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут, на эшафот взводят, вот тут ужасно! Народ сбегается, даже женщины, хоть там и не любят, чтобы женщины глядели.
— Послушай, Ганя, ты, пожалуйста, сегодня ей много не противоречь и постарайся эдак, знаешь, быть…
одним словом, быть
по душе…
Генерал был удовлетворен. Генерал погорячился, но уж видимо раскаивался, что далеко зашел. Он вдруг оборотился к князю, и, казалось,
по лицу его вдруг прошла беспокойная мысль, что ведь князь был тут и все-таки слышал. Но он мгновенно успокоился, при
одном взгляде на князя можно была вполне успокоиться.
Для вас же, князь, это даже больше чем клад, во-первых, потому что вы будете не
один, а, так сказать, в недрах семейства, а
по моему взгляду, вам нельзя с первого шагу очутиться
одним в такой столице, как Петербург.
Это был человек замечательный
по своим беспрерывным и анекдотическим неудачам, —
один отставной офицер, хорошей дворянской фамилии, и даже в этом отношении почище Тоцкого, некто Филипп Александрович Барашков.
Ровно чрез четыре года это воспитание кончилось; гувернантка уехала, а за Настей приехала
одна барыня, тоже какая-то помещица и тоже соседка господина Тоцкого
по имению, но уже в другой, далекой губернии, и взяла Настю с собой, вследствие инструкции и полномочия от Афанасия Ивановича.
В то же время совершенно легко и без всякого труда познакомился с ней и
один молодой чиновник,
по фамилии Фердыщенко, очень неприличный и сальный шут, с претензиями на веселость и выпивающий.
Был знаком
один молодой и странный человек,
по фамилии Птицын, скромный, аккуратный и вылощенный, происшедший из нищеты и сделавшийся ростовщиком.
Не только не было заметно в ней хотя бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при
одном воспоминании, до сих пор проходил холод
по спине Тоцкого, но, напротив, она как будто обрадовалась тому, что может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно и по-дружески.
Мать ее была старая старуха, и у ней, в их маленьком, совсем ветхом домишке, в два окна, было отгорожено
одно окно,
по дозволению деревенского начальства; из этого окна ей позволяли торговать снурками, нитками, табаком, мылом, все на самые мелкие гроши, тем она и пропитывалась.
У меня была маленькая бриллиантовая булавка, и я ее продал
одному перекупщику; он
по деревням ездил и старым платьем торговал.
По вечерам я ходил к водопаду; там было
одно совсем закрытое со стороны деревни место, и кругом росли тополи; туда-то они ко мне
по вечерам и сбегались, иные даже украдкой.
Когда мы уходили, Мари опять оставалась
одна, по-прежнему без движения, закрыв глаза и прислонясь головой к скале; она, может быть, о чем-нибудь грезила.
Два дня ухаживали за ней
одни дети, забегая
по очереди, но потом, когда в деревне прослышали, что Мари уже в самом деле умирает, то к ней стали ходить из деревни старухи сидеть и дежурить.
Об
одном буду очень просить: если мой муж как-нибудь обратится к вам
по поводу уплаты за квартиру, то вы скажите ему, что отдали мне.
Произошло всеобщее волнение: Нина Александровна слегка даже вскрикнула, Птицын шагнул вперед в беспокойстве, Коля и Фердыщенко, явившиеся в дверях, остановились в изумлении,
одна Варя по-прежнему смотрела исподлобья, но внимательно наблюдая.
Но
по тому, как расположились обе стороны, сомнений уже быть не могло: его мать и сестра сидели в стороне как оплеванные, а Настасья Филипповна даже и позабыла, кажется, что они в
одной с нею комнате…
Генерал покраснел ужасно, Коля тоже покраснел и стиснул себе руками голову; Птицын быстро отвернулся. Хохотал по-прежнему
один только Фердыщенко. Про Ганю и говорить было нечего: он все время стоял, выдерживая немую и нестерпимую муку.
Вы увидите изумительную девушку, да не
одну, двух, даже трех, украшение столицы и общества: красота, образованность, направление… женский вопрос, стихи, всё это совокупилось в счастливую разнообразную смесь, не считая
по крайней мере восьмидесяти тысяч рублей приданого, чистых денег, за каждою, что никогда не мешает, ни при каких женских и социальных вопросах…
одним словом, я непременно, непременно должен и обязан ввести вас.
В эту минуту в отворенные двери выглянуло из комнат еще
одно лицо, по-видимому, домашней экономки, может быть, даже гувернантки, дамы лет сорока, одетой в темное платье. Она приблизилась с любопытством и недоверчивостью, услышав имена генерала Иволгина и князя Мышкина.
— Перестать? Рассчитывать?
Одному? Но с какой же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только
по дороге на минутку зайти в
один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
Встреча с Колей побудила князя сопровождать генерала и к Марфе Борисовне, но только на
одну минуту. Князю нужен был Коля; генерала же он во всяком случае решил бросить и простить себе не мог, что вздумал давеча на него понадеяться. Взбирались долго, в четвертый этаж, и
по черной лестнице.
— Я знаю
одно великолепнейшее и новое пети-жё, — подхватил Фердыщенко, —
по крайней мере такое, что однажды только и происходило на свете, да и то не удалось.
— Генерал, кажется,
по очереди следует вам, — обратилась к нему Настасья Филипповна, — если и вы откажетесь, то у нас всё вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение
один поступок «из моей собственной жизни», но только хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня ободрить, — заключила она, рассмеявшись.
За петуха мы поссорились, и значительно, а тут как раз вышел случай, что меня,
по первой же просьбе моей, на другую квартиру перевели, в противоположный форштадт, в многочисленное семейство
одного купца с большою бородищей, как теперь его помню.
Прелесть рассказа, оригинальность постановки главного лица, этот заманчивый мир, разобранный до тонкости, и наконец все эти очаровательные подробности, рассыпанные в книге (насчет, например, обстоятельств употребления букетов белых и розовых камелий
по очереди),
одним словом, все эти прелестные детали, и всё это вместе, произвели почти потрясение.
— Позвольте, Настасья Филипповна, — вскричал генерал в припадке рыцарского великодушия, — кому вы говорите? Да я из преданности
одной останусь теперь подле вас, и если, например, есть какая опасность… К тому же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только насчет того хотел, что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь… Да и не надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!
Компания Рогожина была почти в том же самом составе, как и давеча утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в свое время бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки и про которого шел анекдот, что он заложил и пропил свои вставные на золоте зубы, и
один отставной подпоручик, решительный соперник и конкурент,
по ремеслу и
по назначению, утрешнему господину с кулаками и совершенно никому из рогожинцев не известный, но подобранный на улице, на солнечной стороне Невского проспекта, где он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения, под коварным предлогом, что он сам «
по пятнадцати целковых давал в свое время просителям».
Для этого
одного он провел все время, с пяти часов пополудни вплоть до одиннадцати, в бесконечной тоске и тревоге, возясь с Киндерами и Бискупами, которые тоже чуть с ума не сошли, мечась как угорелые
по его надобности.
Действительно, некоторые положительно сконфузились, отретировались и уселись ждать в другой комнате, но иные остались и расселись
по приглашению, но только подальше от стола, больше
по углам,
одни — всё еще желая несколько стушеваться, другие — чем дальше, тем больше и как-то неестественно быстро ободряясь.
Огонь, вспыхнувший вначале между двумя дотлевавшими головнями, сперва было потух, когда упала на него и придавила его пачка. Но маленькое, синее пламя еще цеплялось снизу за
один угол нижней головешки. Наконец тонкий, длинный язычок огня лизнул и пачку, огонь прицепился и побежал вверх
по бумаге,
по углам, и вдруг вся пачка вспыхнула в камине, и яркое пламя рванулось вверх. Все ахнули.
Одно только можно бы было заключить постороннему наблюдателю, если бы таковой тут случился: что, судя
по всем вышесказанным, хотя и немногим данным, князь все-таки успел оставить в доме Епанчиных особенное впечатление, хоть и являлся в нем всего
один раз, да и то мельком. Может быть, это было впечатление простого любопытства, объясняемого некоторыми эксцентрическими приключениями князя. Как бы то ни было, а впечатление осталось.
В
одной одежде была полная перемена: всё платье было другое, сшитое в Москве и хорошим портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было
по моде (как и всегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и, сверх того, на человека, нисколько этим не интересующегося, так что при внимательном взгляде на князя слишком большой охотник посмеяться, может быть, и нашел бы чему улыбнуться.
— А что он мерзавец, так это и я засвидетельствую, и не
по тому
одному, что он тебя прибил.
— А того не знает, что, может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за
одно только и стою, что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой же нищий,
по ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом, вот и вынянчил, вон он смеется теперь надо мной!
— Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой
одна великая императрица в собственноручном письме своем «ma cousine» написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (знаешь, что такое было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь ты это?
По лицу вижу, что не знаешь! Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!
Но теперь у него вдруг мелькнула
одна,
по его расчету, очень плодотворная мысль, передать дачу князю, пользуясь тем, что прежний наемщик выразился неопределительно.
Был уже двенадцатый час. Князь знал, что у Епанчиных в городе он может застать теперь
одного только генерала,
по службе, да и то навряд. Ему подумалось, что генерал, пожалуй, еще возьмет его и тотчас же отвезет в Павловск, а ему до того времени очень хотелось сделать
один визит. На риск опоздать к Епанчиным и отложить свою поездку в Павловск до завтра, князь решился идти разыскивать дом, в который ему так хотелось зайти.
Один дом, вероятно,
по своей особенной физиономии, еще издали стал привлекать его внимание, и князь помнил потом, что сказал себе: «Это, наверно, тот самый дом».
Над дверью в следующую комнату висела
одна картина, довольно странная
по своей форме, около двух с половиной аршин в длину и никак не более шести вершков в высоту.
— Да ничего, так. Я и прежде хотел спросить. Многие ведь ноне не веруют. А что, правда (ты за границей-то жил), — мне вот
один с пьяных глаз говорил, что у нас,
по России, больше, чем во всех землях таких, что в бога не веруют? «Нам, говорит, в этом легче, чем им, потому что мы дальше их пошли…»
— Вот это я люблю! Нет, вот это лучше всего! — выкрикивал он конвульсивно, чуть не задыхаясь. —
Один совсем в бога не верует, а другой уж до того верует, что и людей режет
по молитве… Нет, этого, брат князь, не выдумаешь! Ха-ха-ха! Нет, это лучше всего!..
Не докладываясь, Рогожин прямо ввел князя в
одну небольшую комнату, похожую на гостиную, разгороженную лоснящеюся перегородкой, из красного дерева, с двумя дверьми
по бокам, за которою, вероятно, была спальня.
— Не могу не предупредить вас, Аглая Ивановна, что всё это с его стороны
одно шарлатанство, поверьте, — быстро ввернул вдруг генерал Иволгин, ждавший точно на иголочках и желавший изо всех сил как-нибудь начать разговор; он уселся рядом с Аглаей Ивановной, — конечно, дача имеет свои права, — продолжал он, — и свои удовольствия, и прием такого необычайного интруса для толкования Апокалипсиса есть затея, как и другая, и даже затея замечательная
по уму, но я…
— Да разве я
один? — не умолкал Коля. — Все тогда говорили, да и теперь говорят; вот сейчас князь Щ. и Аделаида Ивановна и все объявили, что стоят за «рыцаря бедного», стало быть, «рыцарь-то бедный» существует и непременно есть, а по-моему, если бы только не Аделаида Ивановна, так все бы мы давно уж знали, кто такой «рыцарь бедный».
— Просто-запросто есть
одно странное русское стихотворение, — вступился наконец князь Щ., очевидно, желая поскорее замять и переменить разговор, — про «рыцаря бедного», отрывок без начала и конца. С месяц назад как-то раз смеялись все вместе после обеда и искали,
по обыкновению, сюжета для будущей картины Аделаиды Ивановны. Вы знаете, что общая семейная задача давно уже в том, чтобы сыскать сюжет для картины Аделаиды Ивановны. Тут и напали на «рыцаря бедного», кто первый, не помню…
В «рыцаре же бедном» это чувство дошло уже до последней степени, до аскетизма; надо признаться, что способность к такому чувству много обозначает и что такие чувства оставляют
по себе черту глубокую и весьма, с
одной стороны, похвальную, не говоря уже о Дон-Кихоте.
В числе четырех молоденьких посетителей
один, впрочем, был лет тридцати, отставной «поручик из рогожинской компании, боксер и сам дававший
по пятнадцати целковых просителям».
Случился странный анекдот с
одним из отпрысков миновавшего помещичьего нашего барства (de profundis!), из тех, впрочем, отпрысков, которых еще деды проигрались окончательно на рулетках, отцы принуждены были служить в юнкерах и поручиках и,
по обыкновению, умирали под судом за какой-нибудь невинный прочет в казенной сумме, а дети которых, подобно герою нашего рассказа, или растут идиотами, или попадаются даже в уголовных делах, за что, впрочем, в видах назидания и исправления, оправдываются присяжными; или, наконец, кончают тем, что отпускают
один из тех анекдотов, которые дивят публику и позорят и без того уже довольно зазорное время наше.