Неточные совпадения
—
О,
как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками,
о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу,
как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
Люди,
о которых они знают всю подноготную, конечно, не придумали бы,
какие интересы руководствуют ими, а между тем многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства.
—
О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю,
каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— Я вас не спрашиваю,
какое именно дело, — мое дело только об вас доложить. А без секретаря, я сказал, докладывать
о вас не пойду.
—
О, я ведь не в этой комнате просил; я ведь знаю; а я бы вышел куда-нибудь, где бы вы указали, потому я привык, а вот уж часа три не курил. Впрочем,
как вам угодно и, знаете, есть пословица: в чужой монастырь…
Мы уже сказали сейчас, что сам генерал, хотя был человек и не очень образованный, а, напротив,
как он сам выражался
о себе, «человек самоучный», но был, однако же, опытным супругом и ловким отцом.
Так
как с некоторого времени он с генералом Епанчиным состоял в необыкновенной дружбе, особенно усиленной взаимным участием в некоторых финансовых предприятиях, то и сообщил ему, так сказать, прося дружеского совета и руководства: возможно или нет предположение
о его браке с одною из его дочерей?
Мало того, она даже юридически чрезвычайно много понимала и имела положительное знание, если не света, то
о том по крайней мере,
как некоторые дела текут на свете; во-вторых, это был совершенно не тот характер,
как прежде, то есть не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное по своей оригинальной резвости и наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее и беспокойное.
(
О,
как ужасно и
как зло смеялась над этим теперь Настасья Филипповна!)
Тоцкий до того было уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать
о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он,
как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим друзьям, что вечером, в день своего рождения, скажет последнее слово.
Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково же ей было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин,
о котором она уже что-то слышала, не больше
как жалкий идиот и почти что нищий, и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
—
О, они не повторяются так часто, и притом он почти
как ребенок, впрочем образованный. Я было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, — хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы узнать, к чему он способен.
— Почему? Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык есть. Я хочу знать,
как он умеет говорить. Ну,
о чем-нибудь. Расскажите,
как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет.
— И философия ваша точно такая же,
как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только
о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на то что на копейки.
Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее,
о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе,
как можно скорее и ярче, что вот
как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же?
— За что ты все злишься, не понимаю, — подхватила генеральша, давно наблюдавшая лица говоривших, — и
о чем вы говорите, тоже не могу понять.
Какой пальчик и что за вздор? Князь прекрасно говорит, только немного грустно. Зачем ты его обескураживаешь? Он когда начал, то смеялся, а теперь совсем осовел.
—
О базельской картине вы непременно расскажете после, — сказала Аделаида, — а теперь растолкуйте мне картину из этой казни. Можете передать так,
как вы это себе представляете?
Как же это лицо нарисовать? Так, одно лицо?
Какое же это лицо?
— Слушайте, —
как бы торопилась Аделаида, — за вами рассказ
о базельской картине, но теперь я хочу слышать
о том,
как вы были влюблены; не отпирайтесь, вы были. К тому же вы, сейчас
как начнете рассказывать, перестаете быть философом.
Мы каждый вечер сбирались по-прежнему у водопада и всё говорили
о том,
как мы расстанемся.
—
Как кто-о-о? — протянула генеральша. —
Как Настасья Филипповна? Где вы видели Настасью Филипповну?
Какая Настасья Филипповна?
— Далась же вам Настасья Филипповна… — пробормотал он, но, не докончив, задумался. Он был в видимой тревоге. Князь напомнил
о портрете. — Послушайте, князь, — сказал вдруг Ганя,
как будто внезапная мысль осенила его, — у меня до вас есть огромная просьба… Но я, право, не знаю…
Князь шел, задумавшись; его неприятно поразило поручение, неприятно поразила и мысль
о записке Гани к Аглае. Но не доходя двух комнат до гостиной, он вдруг остановился,
как будто вспомнил
о чем, осмотрелся кругом, подошел к окну, ближе к свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны.
—
Как? Моя записка! — вскричал он. — Он и не передавал ее!
О, я должен был догадаться!
О, пр-р-ро-клят… Понятно, что она ничего не поняла давеча! Да
как же,
как же,
как же вы не передали,
о, пр-р-ро-клят…
— Да; по одному поводу… потом я им рассказывал
о том,
как прожил там три года, и одну историю с одною бедною поселянкой…
— Потом,
как Шнейдер высказал мне свое мнение
о моем характере и понудил меня…
— Дальше, по одному поводу, я стал говорить
о лицах, то есть
о выражениях лиц, и сказал, что Аглая Ивановна почти так же хороша,
как Настасья Филипповна. Вот тут-то я и проговорился про портрет…
— Я не выпытываю чего-нибудь
о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой
о вас, отвечал мне: «Он всё знает, церемониться нечего!» Что же это значит? То есть я хотела бы знать, в
какой мере…
Но только что Нина Александровна успела было начать
о своем «особенном удовольствии»,
как Настасья Филипповна, не дослушав ее, быстро обратилась к Гане, и, садясь (без приглашения еще) на маленький диванчик, в углу у окна, вскричала...
— Что у вас за лицо?
О, боже мой,
какое у вас в эту минуту лицо!
— Ну же, ну! — продолжал гримасничать Фердыщенко, — да ну же!
О, господи,
каких бы я вещей на такой вопрос насказал! Да ну же… Пентюх же ты, князь, после этого!
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту,
как я вам дверь отворил, я
о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
—
Как? И ты тут, князь? — рассеянно проговорил Рогожин, отчасти удивленный встречей с князем. — Всё в штиблетишках, э-эх! — вздохнул он, уже забыв
о князе и переводя взгляд опять на Настасью Филипповну, всё подвигаясь и притягиваясь к ней,
как к магниту.
— Ну, это пусть мне… а ее… все-таки не дам!.. — тихо проговорил он наконец, но вдруг не выдержал, бросил Ганю, закрыл руками лицо, отошел в угол, стал лицом к стене и прерывающимся голосом проговорил: —
О,
как вы будете стыдиться своего поступка!
Он воротился смущенный, задумчивый; тяжелая загадка ложилась ему на душу, еще тяжелее, чем прежде. Мерещился и князь… Он до того забылся, что едва разглядел,
как целая рогожинская толпа валила мимо его и даже затолкала его в дверях, наскоро выбираясь из квартиры вслед за Рогожиным. Все громко, в голос, толковали
о чем-то. Сам Рогожин шел с Птицыным и настойчиво твердил
о чем-то важном и, по-видимому, неотлагательном.
— И Александра Михайловна с ними,
о боже,
какое несчастье! И вообразите, сударыня, всегда-то мне такое несчастие! Покорнейше прошу вас передать мой поклон, а Александре Михайловне, чтобы припомнили… одним словом, передайте им мое сердечное пожелание того, чего они сами себе желали в четверг, вечером, при звуках баллады Шопена; они помнят… Мое сердечное пожелание! Генерал Иволгин и князь Мышкин!
—
О нет, — отвечал Коля,
как раз столкнувшийся вместе с ними в воротах дома, — я здесь давным-давно, с Ипполитом, ему хуже, сегодня утром лежал. Я теперь за картами в лавочку спускался. Марфа Борисовна вас ждет. Только, папаша, ух
как вы!.. — заключил Коля, пристально вглядываясь в походку и в стойку генерала. — Ну уж, пойдемте!
Представлялся и еще один неразрешенный вопрос, и до того капитальный, что князь даже думать
о нем боялся, даже допустить его не мог и не смел, формулировать
как, не знал, краснел и трепетал при одной мысли
о нем.
—
О боже,
какое несчастие! — вскричал Фердыщенко.
— Одно только могу вам сказать, — заключил Птицын, обращаясь к князю, — что всё это должно быть бесспорно и право, и всё, что пишет вам Салазкин
о бесспорности и законности вашего дела, можете принять
как за чистые деньги в кармане. Поздравляю вас, князь! Может быть, тоже миллиона полтора получите, а пожалуй, что и больше. Папушин был очень богатый купец.
Говорили тогда, что могли быть и другие причины такой поспешности его отъезда; но об этом, равно
как и
о приключениях князя в Москве и вообще в продолжение его отлучки из Петербурга, мы можем сообщить довольно мало сведений.
Заметим в скобках, что и
о Гавриле Ардалионовиче в доме Епанчиных никогда даже и не упоминалось, —
как будто и на свете такого человека не было, не только в их доме.
Но
как бы то ни было, а лед был разбит, и
о князе вдруг стало возможным говорить вслух.
Всё, что говорилось
о наследстве, «так сказать,
о факте наследства», оказалось верным, но что самое наследство в конце концов оказывается вовсе не так значительным,
как об нем сначала распространили.
Да потому, может, и помянул, что за нее, с тех пор
как земля стоит, наверно никто никогда и лба не перекрестил, да и не подумал
о том.
—
О нет! Ни-ни! Еще сама по себе. Я, говорит, свободна, и, знаете, князь, сильно стоит на том, я, говорит, еще совершенно свободна! Всё еще на Петербургской, в доме моей свояченицы проживает,
как и писал я вам.
—
Как бы всё ищет чего-то,
как бы потеряла что-то.
О предстоящем же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает.
О нем же самом
как об апельсинной корке помышляет, не более, то есть и более, со страхом и ужасом, даже говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости… и он это слишком чувствует! А не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…
—
Как есть. Из коляски упали после обеда… височком
о тумбочку, и
как ребеночек,
как ребеночек, тут же и отошли. Семьдесят три года по формуляру значилось; красненький, седенький, весь духами опрысканный, и всё, бывало, улыбались, всё улыбались, словно ребеночек. Вспомнили тогда Петр Захарыч: «Это ты предрек, говорит».
Да постой, говорит, я тебе сама про это прочту!» Вскочила, принесла книгу: «Это стихи», говорит, и стала мне в стихах читать
о том,
как этот император в эти три дня заклинался отомстить тому папе: «Неужели, говорит, это тебе не нравится, Парфен Семенович?» — «Это всё верно, говорю, что ты прочла».
— «
Как не знаешь?» — «Так, говорю, не знаю, не
о том мне всё теперь думается».