Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно
человеку, ну хоть…
от излишка воображения.
Я и не думал, чтоб
от страху можно было заплакать не ребенку,
человеку, который никогда не плакал,
человеку в сорок пять лет.
И наконец, мне кажется, мы такие розные
люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это
от лености людской происходит, что
люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…
Признания эти Гаврила Ардалионович сделал ему, Афанасию Ивановичу, сам, и давно уже, по-дружески и
от чистого молодого сердца, и что об этом давно уже знает и Иван Федорович, благодетельствующий молодому
человеку.
Шагах в двадцати
от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколько
человек.
Ведь, подумаешь, как это жестоко, а с другой стороны, ей-богу, эти невинные
люди от чистого сердца делают и уверены, что это человеколюбие), потом туалет (вы знаете, что такое туалет преступника?), наконец везут по городу до эшафота…
— Но… вспомните, Настасья Филипповна, — запинаясь, пробормотал Тоцкий, — вы дали обещание… вполне добровольное, и могли бы отчасти и пощадить… Я затрудняюсь и… конечно, смущен, но… Одним словом, теперь, в такую минуту, и при… при
людях, и всё это так… кончить таким пети-жё дело серьезное, дело чести и сердца…
от которого зависит…
Давешний господин с кулаками после приема в компанию «просителя» счел себя даже обиженным и, будучи молчалив
от природы, только рычал иногда, как медведь, и с глубоким презреньем смотрел на заискивания и заигрывания с ним «просителя», оказавшегося
человеком светским и политичным.
— Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам
от Салазкина? — спросил Птицын. — Это очень известный в своем кругу
человек; это очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно дело имел… Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.
— Послушайте, Лебедев, — твердо сказал князь, отворачиваясь
от молодого
человека, — я ведь знаю по опыту, что вы
человек деловой, когда захотите… У меня теперь времени очень мало, и если вы… Извините, как вас по имени-отчеству, я забыл?
От конвульсий, биения и судорог тело больного спустилось по ступенькам, которых было не более пятнадцати, до самого конца лестницы. Очень скоро, не более как минут через пять, заметили лежавшего, и собралась толпа. Целая лужица крови около головы вселяла недоумение: сам ли
человек расшибся или «был какой грех»? Скоро, однако же, некоторые различили падучую; один из номерных признал в князе давешнего постояльца. Смятение разрешилось наконец весьма счастливо по одному счастливому обстоятельству.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоря об интересной болезни своей,
от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться
от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду
людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
В одно прекрасное утро является к нему один посетитель, с спокойным и строгим лицом, с вежливою, но достойною и справедливою речью, одетый скромно и благородно, с видимым прогрессивным оттенком в мысли, и в двух словах объясняет причину своего визита: он — известный адвокат; ему поручено одно дело одним молодым
человеком; он является
от его имени.
Это всё бы еще ничего, а вот что уже действительно непростительно и никакою интересною болезнью неизвинимо: этот едва вышедший из штиблет своего профессора миллионер не мог даже и того смекнуть, что не милости и не вспоможения просит
от него благородный характер молодого
человека, убивающий себя на уроках, а своего права и своего должного, хотя бы и не юридического, и даже не просит, а за него только друзья ходатайствуют.
С величественным видом и упоением
от полученной возможности безнаказанно давить
людей своими миллионами, наш отпрыск вынимает пятидесятирублевую бумажку и посылает благородному молодому
человеку в виде наглого подаяния.
Человек беззащитный… и потому-то я и должен его щадить, а во-вторых, Гаврила Ардалионович, которому поручено было дело и
от которого я давно не получал известий, так как был в дороге и три дня потом болен в Петербурге, — вдруг теперь, всего час назад, при первом нашем свидании, сообщает мне, что намерения Чебарова он все раскусил, имеет доказательства, и что Чебаров именно то, чем я его предположил.
Кроме уж того, что он «обидел» Бурдовского, так гласно предположив и в нем ту же болезнь,
от которой сам лечился в Швейцарии, — кроме того, предложение десяти тысяч, вместо школы, было сделано, по его мнению, грубо и неосторожно, как подаяние, и именно тем, что при
людях вслух было высказано.
И если жена моя здесь осталась, — продолжал он, раздражаясь почти с каждым словом всё более и более, — то скорее, сударь,
от удивления и
от понятного всем современного любопытства посмотреть странных молодых
людей.
— Знать и доверяться! Этого недоставало! Впрочем,
от тебя так и быть должно. И я-то чему удивляюсь. Господи! Да был ли когда другой такой
человек! Тьфу! А знаешь, что этот Ганька, или эта Варька ее в сношения с Настасьей Филипповной поставили?
Правда, говорят, у нас все служили или служат, и уже двести лет тянется это по самому лучшему немецкому образцу,
от пращуров к правнукам, — но служащие-то
люди и есть самые непрактические, и дошло до того, что отвлеченность и недостаток практического знания считался даже между самими служащими, еще недавно, чуть не величайшими добродетелями и рекомендацией.
Эти
люди, или по крайней мере наиболее рассуждающие члены в этом семействе, постоянно страдали
от одного почти общего их фамильного качества, прямо противоположного тем добродетелям, о которых мы сейчас рассуждали выше.
Можно было предположить, что между ними многие и хмельные, хотя на вид некоторые были в франтовских и изящных костюмах; но тут же были
люди и весьма странного вида, в странном платье, с странно воспламененными лицами; между ними было несколько военных; были и не из молодежи; были комфортно одетые, в широко и изящно сшитом платье, с перстнями и запонками, в великолепных смоляно-черных париках и бакенбардах и с особенно благородною, хотя несколько брезгливою осанкой в лице, но
от которых, впрочем, сторонятся в обществе как
от чумы.
Между нашими загородными собраниями, конечно, есть и отличающиеся необыкновенною чинностию и имеющие особенно хорошую репутацию; но самый осторожный
человек не может всякую минуту защититься
от кирпича, падающего с соседнего дома.
Глаза ее сверкнули; она бросилась к стоявшему в двух шагах
от нее и совсем незнакомому ей молодому
человеку, державшему в руке тоненькую, плетеную тросточку, вырвала ее у него из рук и изо всей силы хлестнула своего обидчика наискось по лицу.
«Лихорадка, может быть, потому что нервный
человек, и всё это подействовало, но уж, конечно, не струсит. Вот эти-то и не трусят, ей-богу! — думал про себя Келлер. — Гм! шампанское! Интересное, однако ж, известие. Двенадцать бутылок-с; дюжинка; ничего, порядочный гарнизон. А бьюсь об заклад, что Лебедев под заклад
от кого-нибудь это шампанское принял. Гм… он, однако ж, довольно мил, этот князь; право, я люблю этаких; терять, однако же, времени нечего и… если шампанское, то самое время и есть…»
—
От вашего дяди тут так много зависит, и притом мы, Бахмутов, всегда были врагами, а так как вы
человек благородный, то я подумал, что вы врагу не откажете, — прибавил я с иронией.
В картине же Рогожина о красоте и слова нет; это в полном виде труп
человека, вынесшего бесконечные муки еще до креста, раны, истязания, битье
от стражи, битье
от народа, когда он нес на себе крест и упал под крестом, и, наконец, крестную муку в продолжение шести часов (так, по крайней мере, по моему расчету).
Половину вы вчера
от меня уже услышали: я вас считаю за самого честного и за самого правдивого
человека, всех честнее и правдивее, и если говорят про вас, что у вас ум… то есть, что вы больны иногда умом, то это несправедливо; я так решила и спорила, потому что хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им и не снился, потому что есть два ума: главный и не главный.
Какое множество умных
людей, узнав
от Гоголя про Подколесина, тотчас же стали находить, что десятки и сотни их добрых знакомых и друзей ужасно похожи на Подколесина.
— Какое тут прежнее! — воскликнул Ганя. — Прежнее! Нет, уж тут черт знает что такое теперь происходит, а не прежнее! Старик до бешенства стал доходить… мать ревет. Ей-богу, Варя, как хочешь, я его выгоню из дому или… или сам
от вас выйду, — прибавил он, вероятно вспомнив, что нельзя же выгонять
людей из чужого дома.
— Я оставляю дом Лебедева потому, милый князь, потому что с этим
человеком порвал; порвал вчера вечером, с раскаянием, что не раньше. Я требую уважения, князь, и желаю получать его даже и
от тех лиц, которым дарю, так сказать, мое сердце. Князь, я часто дарю мое сердце и почти всегда бываю обманут. Этот
человек был недостоин моего подарка.
Генерал уведомлял, что он и с ним расстается навеки, что уважает его и благодарен ему, но даже и
от него не примет «знаков сострадания, унижающих достоинство и без того уже несчастного
человека».
— Милый друг, идол ты мой! — целовал ее руку весь просиявший
от счастья генерал. (Аглая не отнимала руки.) — Так ты, стало быть, любишь этого… молодого
человека?..
Иван Федорович клялся, что всё это одна только «выходка» и произошла
от Аглаиной «стыдливости»; что если б князь Щ. не заговорил о свадьбе, то не было бы и выходки, потому что Аглая и сама знает, знает достоверно, что всё это одна клевета недобрых
людей и что Настасья Филипповна выходит за Рогожина; что князь тут не состоит ни при чем, не только в связях; и даже никогда и не состоял, если уж говорить всю правду-истину.
Он леденел
от этой мысли; всю ночь он представлял себя в каком-то чудном и неслыханном обществе, между какими-то странными
людьми.
Он винился вслух, не объясняя, однако же, в чем дело, и приставал к Нине Александровне, уверяя ее поминутно, что «это он, он сам причиной, и никто как он… единственно из приятного любопытства… и что „усопший“ (так он почему-то упорно называл еще живого генерала) был даже гениальнейший
человек!» Он особенно серьезно настаивал на гениальности, точно
от этого могла произойти в эту минуту какая-нибудь необыкновенная польза.
— Ну, да ведь
от иезуита же, все-таки выходит, что
от иезуита! — подхватил старичок, рассмеявшись при приятном воспоминании. — Вы, кажется, очень религиозны, что так редко встретишь теперь в молодом
человеке, — ласково обратился он к князю Льву Николаевичу, слушавшему раскрыв рот и всё еще пораженному; старичку видимо хотелось разузнать князя ближе; по некоторым причинам он стал очень интересовать его.
— Мне кажется, что вас слишком уже поразил случай с вашим благодетелем, — ласково и не теряя спокойствия заметил старичок, — вы воспламенены… может быть, уединением. Если бы вы пожили больше с
людьми, а в свете, я надеюсь, вам будут рады, как замечательному молодому
человеку, то, конечно, успокоите ваше одушевление и увидите, что всё это гораздо проще… и к тому же такие редкие случаи… происходят, по моему взгляду, отчасти
от нашего пресыщения, а отчасти
от… скуки…
Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым спутникам берег Нового Света, откройте русскому
человеку русский Свет, дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое
от него в земле!
— Этого я не ожидала
от тебя, — проговорила она с огорчением, — жених он невозможный, я знаю, и славу богу, что так сошлось; но
от тебя-то я таких слов не ждала! Я думала, другое
от тебя будет. Я бы тех всех вчерашних прогнала, а его оставила, вот он какой
человек!..
— Ага! Вы, кажется, теряете хладнокровие и начинаете удивляться? Очень рад, что вы на
человека хотите походить. За это я вас потешу. Вот что значит услуживать молодым и высоким душой девицам: я сегодня
от нее пощечину получил!
К этому прибавляли, в виде современной характеристики нравов, что бестолковый молодой
человек действительно любил свою невесту, генеральскую дочь, но отказался
от нее единственно из нигилизма и ради предстоящего скандала, чтобы не отказать себе в удовольствии жениться пред всем светом на потерянной женщине и тем доказать, что в его убеждении нет ни потерянных, ни добродетельных женщин, а есть только одна свободная женщина; что он в светское и старое разделение не верит, а верует в один только «женский вопрос».
Лебедев действительно некоторое время хлопотал; расчеты этого
человека всегда зарождались как бы по вдохновению и
от излишнего жару усложнялись, разветвлялись и удалялись
от первоначального пункта во все стороны; вот почему ему мало что и удавалось в его жизни.
На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что, не говоря уже о том, «мало ли кто на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно может увлечь
человека с состоянием, обладает и капиталами,
от Тоцкого и
от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со стороны дорогого князя, так сказать, особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил он князю, «теперь, кроме преданности и пролития крови, ничего
от меня не увидите; с тем и явился».