Неточные совпадения
Под конец она даже так разгорячилась и раздражилась, излагая всё это (что, впрочем, было так естественно), что генерал Епанчин был очень доволен и
считал дело оконченным; но раз напуганный Тоцкий и теперь
не совсем поверил, и долго боялся, нет ли и тут змеи под цветами.
И как хорошо сами дети подмечают, что отцы
считают их слишком маленькими и ничего
не понимающими, тогда как они всё понимают.
Мне очень хотелось тут же и утешить, и уверить ее, что она
не должна себя такою низкою
считать пред всеми, но она, кажется,
не поняла.
Я вхожу и думаю: «Вот меня
считают за идиота, а я все-таки умный, а они и
не догадываются…» У меня часто эта мысль.
Он кривился, бледнел, пенился; он грозил кулаком. Так шли они несколько шагов. Князя он
не церемонился нимало, точно был один в своей комнате, потому что в высшей степени
считал его за ничто. Но вдруг он что-то сообразил и опомнился.
Вы и
не подозреваете, на какие фокусы человеческое самолюбие способно: вот она
считает меня подлецом, за то, что я ее, чужую любовницу, так откровенно за ее деньги беру, а и
не знает, что иной бы ее еще подлее надул: пристал бы к ней и начал бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать, да из женских разных вопросов вытаскивать, так она бы вся у него в игольное ушко как нитка прошла.
— Я вас подлецом теперь уже никогда
не буду
считать, — сказал князь. — Давеча я вас уже совсем за злодея почитал, и вдруг вы меня так обрадовали, — вот и урок:
не судить,
не имея опыта. Теперь я вижу, что вас
не только за злодея, но и за слишком испорченного человека
считать нельзя. Вы, по-моему, просто самый обыкновенный человек, какой только может быть, разве только что слабый очень и нисколько
не оригинальный.
Вы меня даже хорошим подлецом
не удостоили
счесть, и, знаете, я вас давеча съесть за это хотел!
— Я, князь, от вас таких пруэсов
не ожидал, — промолвил Иван Федорович. — Да знаете ли, кому это будет впору? А я-то вас
считал за философа! Ай да тихонький!
— Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас,
не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести,
считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно,
не лгать!
— А я вот и
не знаю, который из моих поступков самым дурным
считать, — включила бойкая барыня.
—
Не могу, Настасья Филипповна; да и вообще
считаю такое пети-жё невозможным.
— Мне, господа, как и всякому, случалось делать поступки
не совсем изящные в моей жизни, — начал генерал, — но страннее всего то, что я сам
считаю коротенький анекдот, который сейчас расскажу, самым сквернейшим анекдотом из всей моей жизни.
Еще он меня виноватою пред собой
сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал, денег-то, денег-то сколько ушло, честного мужа мне приискал еще там, а здесь Ганечку; и что же б ты думала: я с ним эти пять лет
не жила, а деньги-то с него брала, и думала, что права!
— Я ничего
не знаю, Настасья Филипповна, я ничего
не видел, вы правы, но я… я
сочту, что вы мне, а
не я сделаю честь.
— Бунтует! Заговоры составляет! — кричал Лебедев, как бы уже
не в силах сдержать себя, — ну могу ли я, ну вправе ли я такого злоязычника, такую, можно сказать, блудницу и изверга за родного племянника моего, за единственного сына сестры моей Анисьи, покойницы,
считать?
— Серьезно, серьезно, опять из-под самого венца. Тот уже минуты
считал, а она сюда в Петербург и прямо ко мне: «Спаси, сохрани, Лукьян, и князю
не говори…» Она, князь, вас еще более его боится, и здесь — премудрость!
Что же касается до того, что я от лица всех протестовал давеча насчет присутствия ваших друзей, то
считаю нужным вам, милостивые государи, объяснить, что я протестовал, единственно чтобы заявить наше право, но что, в сущности, мы даже желаем, чтобы были свидетели, и давеча, еще
не входя сюда, мы все четверо в этом согласились.
— Это
не может до вас относиться лично, если я говорю, что
считал это дело мошенническим!
Я ведь хотел же до господина Бурдовского эти десять тысяч на школу употребить, в память Павлищева, но ведь теперь это всё равно будет, что на школу, что господину Бурдовскому, потому что господин Бурдовский, если и
не «сын Павлищева», то ведь почти как «сын Павлищева»: потому что ведь его самого так злобно обманули; он сам искренно
считал себя сыном Павлищева!
У него даже мелькнула мысль: «Нельзя ли что-нибудь сделать из этого человека чьим-нибудь хорошим влиянием?» Собственное свое влияние он
считал по некоторым причинам весьма негодным, —
не из самоумаления, а по некоторому особому взгляду на вещи.
— Столько же, сколько и вы. Впрочем, ни я, ни вы, мы оба ни в чем
не виноваты умышленно. Я третьего дня себя виноватым
считал, а теперь рассудил, что это
не так.
И таков всякий из них; а эти ведь, о которых Евгений Павлыч заговорил,
не хотят себя даже
считать преступниками и думают про себя, что право имели и… даже хорошо поступили, то есть почти ведь так.
— А вы уж и минуты
считали, пока я спал, Евгений Павлыч, — подхватил он насмешливо, — вы целый вечер от меня
не отрывались, я видел…
Половину вы вчера от меня уже услышали: я вас
считаю за самого честного и за самого правдивого человека, всех честнее и правдивее, и если говорят про вас, что у вас ум… то есть, что вы больны иногда умом, то это несправедливо; я так решила и спорила, потому что хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это
не рассердитесь, я с высшей точки говорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им и
не снился, потому что есть два ума: главный и
не главный.
— И я рада, потому что я заметила, как над ней иногда… смеются. Но слушайте главное: я долго думала и наконец вас выбрала. Я
не хочу, чтобы надо мной дома смеялись, я
не хочу, чтобы меня
считали за маленькую дуру; я
не хочу, чтобы меня дразнили… Я это всё сразу поняла и наотрез отказала Евгению Павлычу, потому что я
не хочу, чтобы меня беспрерывно выдавали замуж! Я хочу… я хочу… ну, я хочу бежать из дому, а вас выбрала, чтобы вы мне способствовали.
— Князь! Многоуважаемый князь!
Не только деньги, но за этого человека я, так сказать, даже жизнью… нет, впрочем, преувеличивать
не хочу, —
не жизнью, но если, так сказать, лихорадку, нарыв какой-нибудь или даже кашель, — то, ей-богу, готов буду перенести, если только за очень большую нужду; ибо
считаю его за великого, но погибшего человека! Вот-с;
не только деньги-с!
— А там уж известно-с, чуть
не прибила-с; то есть чуть-чуть-с, так что даже, можно
считать, почти что и прибила-с. А письмо мне шваркнула. Правда, хотела было у себя удержать, — видел, заметил, — но раздумала и шваркнула: «Коли тебе, такому, доверили передать, так и передай…» Обиделась даже. Уж коли предо мной
не постыдилась сказать, то, значит, обиделась. Характером вспыльчивы!
— Негодные Ганька, и Варя, и Птицын! Я с ними
не буду ссориться, но у нас разные дороги с этой минуты! Ах, князь, я со вчерашнего очень много почувствовал нового; это мой урок! Мать я тоже
считаю теперь прямо на моих руках; хотя она и обеспечена у Вари, но это всё
не то…
Но подобно тому французу-семинаристу, о котором только что напечатан был анекдот и который нарочно допустил посвятить себя в сан священника, нарочно сам просил этого посвящения, исполнил все обряды, все поклонения, лобызания, клятвы и пр., чтобы на другой же день публично объявить письмом своему епископу, что он,
не веруя в бога,
считает бесчестным обманывать народ и кормиться от него даром, а потому слагает с себя вчерашний сан, а письмо свое печатает в либеральных газетах, — подобно этому атеисту, сфальшивил будто бы в своем роде и князь.